Мы с Йенсом жадно набросились на окорок, сыр, краснощекиепомидоры, сухое красное вино, почти свежий хлеб. Мир сразу показался веселее.Когда голод был утолен, я купил еще две бутылки вина, одну от щедрот будущимремесленникам поставил, а вторую мы с Йенсом стали распивать: уже неторопливо,со вкусом.

– Знаешь, Ильмар, – негромко сказал мне Йенс, – что самоеслабое в твоем плане?

– Найти… мальчика.

Говорили мы вполголоса, услышать нас никто не мог, но навсякий случай я имен называть не стал. Йенс вроде бы тоже это сообразил.

– Допустим, мы найдем его…

Я отметил это «мы». Уже хорошо.

– Надо – найду. Не в первый раз.

– Как ты поймешь, кто он?

– Пока не знаю.

– Это самое главное. Я над этим думал… всю ночь.

Покосился я на Йенса – глаза красные, невыспавшиеся. Можетбыть, и впрямь думал…

– И что надумал?

– Тебе эту загадку не решить. И я тут не помощник.

Я ждал. Молча.

– Это должен решать кто-то, поумнее нас, – ободренный моиммолчанием продолжил Йенс.

– Пасынок Божий?

– Возможно! Либо конклав кардиналов. Может быть, всехбогословов надо собрать и задать им эту задачу!

– Хорошо придумал, Йенс, – пробормотал я. – Приволочешьобратно и Ильмара беглого, и Маркуса. Тут тебе все грехи простятся…

– Нет! – Йенс энергично замотал головой. – Нет и нет! Я не отом думаю. Клянусь тебе!

– Они, в Урбисе, все уже решили, – отпивая вино из глиняногостаканчика, сказал я. – И ничего заново решать не станут. Слово у мальчишки –выпытают… если сумеют. Не сумеют – убьют. Вот и все.

– Пасынок Божий Юлий, что бы ты ни думал о нем, человексправедливый! – горячо сказал Йенс.

– Верю. Иначе меня не в застенки бы бросил, а в землю зарыл.Но против всей Церкви даже Пасынок Божий пойти не рискнет. Да и не только онтакие дела решает.

Йенс замолчал. Либо согласился с моим мнением, либо понял,что спор вести бессмысленно.

– Давай возьмем еще вина? – предложил я.

И вот по этому вопросу у нас противоречий не возникло.

Удивительное дело – как сближают самых разных людей общийпроступок, дорога и вино!

Подъезжая к Лиону мы с Йенсом уже сидели обнявшись, и топредавались воспоминаниям детства – как-то так оказалось, что и в городках мыпохожих росли, и беды у нас были близкие, и мечты… только он по духовной частипошел, а я по воровской; то начинали горланить песни, которые с удовольствиемподдерживали будущие подмастерья.

Остановился я лишь тогда, когда сообразил: деньги кончаются,скоро и на ночлег не останется, а в таком состоянии я малое дитя в карты необыграю и у глухого разини кошелек не украду.

Мы ввалились в первую же попавшуюся гостиницу – грязную,дешевую и с подозрительным народцем в коридорах. Какой-то постоялец уж слишкомдоброхотно начал помогать Йенсу по лестнице подняться, сам руку к карманампримеряя – я его в бок толкнул легонько и показал старый-престарый знак,означавший: «Уйди, я его пасу!» Воришка скривился разочарованно, но противобычаев не пошел – скинул Йенса мне на руки и удалился другого пьянчугуподжидать.

А мы, завалившись в комнату, попадали на кровати и уснули.Йенс еще порывался спеть песенку о богобоязненной девчонке, которую в монастырьне приняли, но свою любовь к Церкви она щедро, как Сестра заповедала, дариласвятым братьям. Припев у песенки был такой веселый, что даже мне показалсяфривольным. Проорав очередной куплет, Йенс затих, будто патефон с лопнувшейпружиной, и мгновенно заснул.

Где-то в глубине души я боялся, что домик барона Жана,отставного лекаря Дома, встретит нас свежим пепелищем. Или заколоченными окнамии дверями – если Стража прозналась, что старик помог мне в поисках Ильмара.

Но нет, хранила Сестра дряхлого вольнодумца! Домикпо-прежнему выглядел мирным, уютным и жилым. Покачивал ветер занавески воткрытых окнах, на берегу речушки я приметил наполовину вытащенную лодку –прямо с веслами беззаботно оставленную.

– Может, и повезло нам… – прошептал я. – Как думаешь, Йенс?

Бывший надзиратель уныло кивнул. Вид у него был потрепанный– хоть и в Урбисе ему винцо перепадало, но вчерашняя попойка оказалась дляЙенса тяжела.

– Давай подберемся тихонько к окнам, послушаем, – сказал я.– Мало ли… вдруг там засада.

– Откуда? – удивился Йенс. – Ты что, всегда такойподозрительный, Ильмар?

– Обычно – да. Потому и дожил до своих лет. Пошли…

Пригибаясь, мы побежали по лугу, заросшему высокой, в пояс,травой. Вроде бы в окна никто не глядел и увидеть нас не могли.

Постояв немного у угла дома, мы перевели дыхание и тихо,совсем уж скрючившись, подобрались к одному из окон, приоткрытому немного. Итут же услышали голос. Я насторожился – голос был старческий, но никак наскрипучий и резкий, как у барона Жана Багдадского. Сильный голос и мягкийодновременно.

– Ты не прав, друг мой. Любовь – не жемчужное зерно,скрывающееся на морском дне среди тысяч пустых раковин. И не родник в пустыне,что поит крошечный оазис, и в любой миг может исчезнуть под барханами. Мы живемв мире, полном любви! Но люди ищут любовь, подобно тому, как ищут жемчуг наморском дне – задыхаясь, губя бесчисленные бесплодные раковины, навсегдаисчезая под волнами. А если находят – считают себя прикованными к любви, какумирающий от жажды путник, что набрел на оазис – и боится сделать от него хотябы шаг. Им кажется, они нашли жемчужину, и они сжимают любовь мертвой хваткой,подобно жемчугу, который умирает без тепла рук! Им кажется, они нашли родниксреди песка, и они проводят дни и ночи на страже, разгребают дюны и закрываютродник своим телом от самого маленького ветерка! Им кажется, что стоит отвестивзгляд – жемчуг исчезнет в чужом кармане, родник засыплет песком, и они вновьокажутся в одиночестве… А любовь больше всего не любит бдительного взгляда. Тыможешь посадить розу в своем саду и чахнуть над ней, отгоняя гусениц иприкрывая от дождика. И роза станет расти для тебя одного, но стоит лишьсделать шаг в сторону – и она умрет!

Я заслушался. А вот Жан Багдадский – нет. Я услышал знакомыйнадтреснутый смешок и язвительный голос:

– Что ни говори, ты настоящий поэт. Но почему-то, когда впрошлом году я посадил десяток роз и оставил их без пригляда, они засохли ксередине лета.