Неведомый собеседник лекаря не смутился.

– О да. Без присмотра – рассыплется пылью жемчуг, засохнетцветок и умрет любовь. В том-то и вся разница, что ты делаешь – надзираешь илиухаживаешь. Наш мир полон любви, а мы деремся за нее, как будто любви может нехватить на всех. Не хватить – хотя ее нужно всего лишь найти. Всего лишьувидеть! Однажды я встретил человека, который сумел это. Вначале улыбка несходила с его лица. Он словно стал хранителем забытой тайны, он был одухотворенслучившимся. Каждый, кто оказывался рядом, будто слышал далекую и прекраснуюмелодию. Но ему не хватило веры в себя и свою любовь. Улыбка исчезла…

Послышалось негромкое бульканье.

– Благодарю, – на миг меняя тон, сказал незнакомец. – Незнал, что ты сохранил такое чудесное вино в этой глуши…

– Подобно тому, как умирающий от жажды хранит последнийглоток воды в бурдюке посреди жестокой пустыни, хранил я это вино… – сказал ЖанБагдадский, старательно подражая его голосу. – Для тебя, мой любезный друг…

Он зашелся в приступе хихиканья.

– Врачебное ремесло портит людей, – мрачно сказал егособеседник, утрачивая изрядную долю поэтичности. – Зачем я к тебе приехал,позволь спросить? Чтобы ты надо мной издевался?

– Антуан. – В голосе Жана мелькнула тень раскаяния. – Я тебенеоднократно говорил: займись сочинительством, излагай свои мысли на бумаге! Нов обыденной жизни твои слова вызывают смущение. Понимаешь?

– Смущение? – возмутился тот, кого назвали Антуаном.

– Да, именно смущение. Тебе доводилось видеть, как наивно ивыспренно может выглядеть искренняя молитва, бездумно перенесенная на страницымолитвослова? А здесь наоборот – слова, которые должны звучать для одного,звучать в душе, а не колебать воздух, вызывают неловкость. Почему ты не издалхотя бы свои сказки?

– Ну… если бы…

– Ты не решился раскрыть свою душу. Открыть раковину, вкоторой, возможно, скрывается жемчужина… – ехидно сказал Жан. – Еще бы!Прославленный летун занимается сочинительством романтических историй! Какможно!

– Жан…

– Что Жан? Кстати, воспеваемые тобой жемчужины вовсе нерадуют раковину. Жемчужина – это болезнь, попытка моллюска защититься отпопавшей внутрь песчинки!

– Сочинительство тоже болезнь, – тихо ответил Антуан. –Попытка души защититься от попавшей внутрь боли.

Жан вдруг замолчал. А потом сказал, совсем уж другим тоном:

– Ладно… прости меня, друг. Прости старого дурака. Мне оченьгрустно, что когда мы уйдем – а ждать этого уже недолго, – все твои историиуйдут вместе с нами. Истории про ночные полеты, про осажденные города, провойны в воздухе и мир на земле…

– Кому они нужны, эти глупые истории… – прошептал Антуан тактихо, что я едва расслышал.

– Моллюск не может судить, кому нужен его жемчуг.

Они замолчали. Я услышал тихое звяканье бокалов. Посмотрелна Йенса – тот ошарашенно смотрел на меня. И впрямь странные речи ему довелосьуслышать.

Я кивнул Йенсу, двинулся назад, к двери в дом. Монах молчаследовал за мной.

У дверей я постоял миг, собираясь с духом, и постучал.

Открыли не сразу. Я так и представлял, как Жан,насторожившись, достает свой древний пулевик, заряжает, крадучись подходит кдвери, смотрит в какую-то неприметную щелочку… и застывает в нерешительности.

– Тебе решать, впустишь нас или свинцом угостишь, – сказаля.

Дверь открылась.

Старый лекарь стоял, опершись на пулевик словно на костыль,и растерянно смотрел на меня. За его спиной стоял еще один старик – видно, тотсамый Антуан. Высоколобый, абсолютно лысый, в отличие от Жана, и еще постарее,пожалуй. На удивление прямой, крепкий. Здоровенный ручной пулевик армейскогообразца он держал стволом вниз, но уверенно и крепко.

– Глазам не верю, – сказал Жан. – На старости лет, первыйраз – не верю!

– Это… – вопросительно начал Антуан.

– Ильмар Скользкий. Который, как вчера объявляли, сбежал иззастенков Урбиса! – Жан беспомощно развел руками, едва не выронив пулевик. –Что ж… входи… входите…

– Это брат Йенс, – представил я своего спутника. –Надсмотрщик застенков Урбиса… бывший.

– Грехи наши тяжкие… – вздохнул Жан. – Мир перевернулся.Входите.

Вино, которым Жан Багдадский своего друга угощал, и впрямьбыло отменным. Сухим, но не кислым, в меру терпким и ароматным, и при этомнабравшим изрядную крепость. Глянул я на год урожая, скромно на этикеткевыписанный, и лишь головой покачал.

Такое вино к столу Владетеля подавать.

– И зачем же вы пришли ко мне, злодеи? – спросил Жан. Тонбыл суровым, но что-то мне подсказывало – старик нашему появлению рад безмерно.Для таких, как он, прозябать старость в теплой койке – хуже самой смерти.

– За помощью, – кротко ответил я. – Историю нашу ты теперьзнаешь, почему Маркус из Версаля убежал – тоже. Я вижу, ты моим словам веришь…так помоги!

Жан Багдадский всплеснул руками:

– Антуан! Ты слышишь? Самый коварный и страшный преступникДержавы явился просить помощи у законопослушного гражданина! Преступив законычеловеческие и Божеские, совратив на неверный путь честного слугу Церкви!

Антуан молчал. Пулевик свой он спрятал в кобуру, хотязастегивать ее не стал. Йенс, нервно озираясь, мелко отхлебывал из бокала. Ончувствовал себя хуже всех нас.

– Почему я тебе помогать должен, а? – вопросил Жан. – ИльмарСкользкий?

– Потому что вся судьба мира сейчас решается, – твердосказал я. – Если Маркус – Искупитель, то долг наш общий – помочь ему. ЕслиИскуситель – то мы должны его остановить.

– Маленький Марк – Искупитель… или Искуситель… Ох, ну идела. – Лекарь потряс головой, будто собираясь сбросить остатки волос. – И какже ты намерен правду познать? Не лучше ли оставить Дому и Церкви решать стольважный вопрос?

Я покачал головой:

– Нет, лекарь. Не лучше. И у Дома, и у Церкви слишкомбольшие интересы на грешной земле. Боюсь, перевесят они, когда решать придется.

Жан прекратил ерничать. Вздохнул, схватился за голову,топорща седые волосенки. И сказал, с неожиданной искренностью:

– Ну ладно, тут ты прав. И что для себя сейчас выгоды неищешь – тоже верю. Но как ты будешь решать, кто есть Маркус?

– Не знаю. В этом совета и прошу.

– Только в этом?

– Нет. Еще я не знаю, куда сейчас подадутся Маркус, Хелен,Луиза и Арнольд.