на невольничьем рынке — цепи! вопли! стоны! слезы! — безжалостный работорговец сбудет с рук бедную Таню и, сорвав приличный куш — мешок золотых, — улетит к себе в Тюмень, а она до конца дней своих будет исполнять танец живота. В прозрачных шароварах, полуобнаженная, с тонким покрывалом на дурной голове, которая ногам покоя не дает… Но восточные танцы — это еще не самое плохое времяпрепровождение. Гораздо хуже, если на студентку наденут паранджу и заставят таскать воду из ближайшего арыка… Гюльчатай, открой личико!

Страх перед подобным развитием событий позволил пренебречь врожденной скромностью и, накрыв ладонью большую руку, отдыхающую на подлокотнике кресла, прильнуть губами к крепкому подбородку с мельчайшими точечками потенциальной бороды — дабы проверить истинные намерения загадочно задумчивого мужчины, пока блондинка еще находится на борту самолета, под защитой российских властей.

Левый глаз «работорговца» приоткрылся — блестящий, лукавый:

— Татьяна, не приставай ко мне. Иначе я за себя не ручаюсь… хи-хи-хи… боюсь, придется совершать аварийную посадку.

На выходе из вертящихся дверей гигантского здания аэропорта, наполненного многообещающей праздничной суетой, яркой пестротой одежд, радостным многоязычием, она, признаться, испытала состояние, близкое к шоку. Ничего себе заграница! Между пыльными машинами и автобусами слонялись усатые дядьки, как две капли воды похожие на тех, что торгуют на Жекином рынке. За провинциальной автобусной станцией тянулось мрачное, выжженное бешеным солнцем плоскогорье, а вдали, в раскаленном мареве, подрагивали серые пятиэтажные «хрущевки». Спрашивается, зачем было лететь так далеко?

— Ну, как, Татьяна, нравится? По-моему, классно! Располагайся, будем загорать. — Оседлав свой необъятный чемодан, он прикрыл макушку носовым платком и подставил солнцу расплывшееся в блаженстве лицо.

Никто здесь, разумеется, не загорал. Лишь один-единственный сотрясающийся от смеха шутник.

— Видела бы ты, какие у тебя растерянные глазки!.. Ха-ха-ха!.. Ладно, не боись, сейчас махнем на пляж. Постой-ка здесь, покарауль, а то эти усатые гаврики быстренько свистнут наше барахлишко. Им это как делать нечего!

Для публики надутый, высокомерный, этакий конкистадор в стране аборигенов, он сделал всего лишь несколько ленивых шагов и сразу добился желаемого результата — вся площадь пришла в движение: зазывно крича и отталкивая друг друга, к нему со всех сторон ринулись туземцы. Престарелый тощий дядька цвета головешки из потухшего костра первым цепко ухватил громадный чемодан и спортивную сумку и с торжествующим улюлюканьем понесся к длинной, будто крокодил, машине.

На заднем сиденье красного «кадиллака», наверняка сошедшего с конвейера еще во времена маккартизма, рядом с так счастливо возбужденным мужчиной, словно он только что удрал из тюрьмы, его тоже достаточно авантюрная спутница почувствовала себя героиней романов Чейза, которую ждет впереди полное опасных приключений путешествие по пыльным дорогам Техаса.

Лихо захлопнув багажник, водитель запрыгнул за руль, врубил магнитофон, и приключения начались! Упитанный, усатый дядька — копия Жекиного Али-Бабы, — отскочив от рванувшего с места в карьер «кадиллака», одним прыжком взлетел на тротуар и замер, дико выпученными глазами глядя вслед огненно-красному смерчу — столб пыли, бешеный ритм и сдавленный хохот.

— Во, наш пенсионер забубенивает! Небось, на всю жизнь мужика заикой оставил! С-с-аля-м-м-м а-а-а-лей-к-к-кум, а-а-алейкум с-с-с-алям…

Похоже, и правда опьяненный чувством свободы, а может, предчувствием счастья, серьезный бизнесмен, раскачиваясь из стороны в сторону, на все лады изображал восточного заику, в сидячем темпераментном танце тряс плечами, подпевал абракадабристой песне, ужасно смешно переиначивая на русский манер тюркские слова, и с громким причмокиванием целовал «жуткую баловницу Татьяну», когда она, нарочно повыше подпрыгивая на ухабах, как в сладкий омут, падала к нему на грудь, но при всей своей видимой бесшабашности остро сощуренным глазом зорко следил за водителем.

— Эй, Шумахер, я сказал — легче на поворотах! Не напрягайся!.. Не части, говорю!

— Мне кажется, он не понимает ни единого слова. Попробуйте по-английски.

— По-английски? Нет, из принципа не буду. Раз возит русских, значит, должен знать наш великий и могучий. Короче, хочет дед бабки зарабатывать, пусть купит себе букварь и читает по ночам в своей сакле: ма-ма мы-ла ра-му. У Шу-ры ша-ры, а у Маши одни галоши!

Колымага выскочила из грязного пригорода с чудовищными лачугами на шоссе и понеслась со скоростью японского экспресса. На округлившиеся в кокетливом страхе глаза беспечный весельчак отреагировал неадекватно: насупившись, молодой, сильный, он со злостью толкнул в плечо пожилого водителя:

— Долго я тебе буду повторять, придурок? Сбрось скорость!

Перепуганный водитель затравленно оглянулся, не понимая, чего от него хотят, выключил магнитофон и, низко склонившись к рулю, весь как-то сгорбился, сжался и превратился в тщедушного, бесправного бедняка в застиранной рубахе, вынужденного до гробовой доски заниматься извозом, чтобы прокормить семью: древнюю старуху-мать, вроде той, похожей на черный вопросительный знак, бестелесной старухи, которая, опираясь на клюку, тащила от колонки пластмассовое ведро с водой, кучу состарившихся жен, заведенных в молодости, и внуков — босых, тощих мальчишек, играющих в придорожной пыли на фоне таких кошмарных трущоб, что, по сравнению с ними, самое убогое российское захолустье покажется садами Семирамиды…

— Эй, Татьяна, очнись! Что с тобой? Укачало?

— Как вы могли толкнуть его? Он же старше вас лет на тридцать!

— А при чем здесь старше? На том свете паспорт не спросят. Сейчас увидишь, какая здесь дорога. Влетим в аварию на серпантине — костей не соберешь. Так что ты зря его защищаешь. Если старый, так лежал бы на печке… или что там у этих чурок? А он, видишь, разгонялся тут, как молодой. Ветеран «формулы один»! Короче, обычное дело — южная кровь играет, а мозгов нет!

— Что вы такое говорите? Ксенофоб несчастный! Я и слушать вас не хочу! Отодвиньтесь от меня сейчас же! Что вы меня все обнимаете?

— Нет проблем! — Непоколебимо уверенный в своей правоте, он даже и не обиделся, спокойненько снял руку с плеча и отодвинулся.

На узкой дороге высоко в горах, там, где далеко внизу сверкало море, а из-за крутых поворотов на космической скорости вылетали встречные машины, его безусловная правота, за исключением национальной составляющей, стала очевидной: у деда точно нет мозгов! И нет у него никаких голодных иждивенцев! В противном случае он бы как следует подумал, прежде чем молодцевато поигрывать рулем на серпантине, напевая «аля-баля-ля», сигналить «биб!биб!биб!», приветствуя проносящихся мимо таких же маньяков, и скалить зубы, обгоняя слабонервных.

Вот сейчас-то и надо было стукнуть его по плечу, а лучше — по тупому пепельному затылку, но господин драчун, видимо, собрался проучить капризную девчонку: скрестив руки на груди, он с тем невозмутимым выражением, которое обычно напускал на себя после какой-нибудь Анжелкиной истеричной выходки, безучастно смотрел в окно, где в стремительном калейдоскопе горы