— Можете распоряжаться моим состоянием, госпожа Традескант.

Лето 1645 года, Виргиния

Джон надеялся, что жизнь новой деревни в дельте станет легче после того, как соберут урожай и наладится охота, а в лесу созреют фрукты. Когда наступила хорошая погода, еды в самом деле стало хватать на всех. Но беспечное довольство жизни старой деревни исчезло.

Повхатаны выкопали яму, сделали новую парную и вытоптали новый танцевальный круг. Они построили амбар для зерна, женщины сделали высокие гладкие черные кувшины — запасать сушеные бобы и кукурузу на зиму. Но та радость, которая, по представлениям Джона, была неотделима от повхатанов, покинула их. Изгнанные с земли, избранной ими самими для жизни, загнанные на самую береговую кромку, к соленой воде, они были похожи на людей, потерявших гордость и уверенность в себе.

Они никогда не думали, что колонисты могут победить их, и даже если бы они так думали, они представляли бы себе великую битву, в которой воины гибли десятками, а женщины горевали бы, забирали своих мужчин домой и плакали бы над их телами. А после того, как цена была уплачена, сироты и вдовы исчезли бы в Джеймстауне, и никто бы никогда больше их не увидел, и повхатаны горевали бы и о них, как о павших. А потом, через год, все вернулось бы к обычной жизни.

Чего они никак не предвидели, это того, что война никогда не прекратится. Чего они никак не предвидели, это того, что не будет ни битвы, ни поражения одной из сторон. Чего они никак не предвидели и о чем Джон и не подумал предостеречь их, так это укоренившегося английского предубеждения и враждебности к аборигенам, а именно это чувство заставило колонистов взять в руки оружие.

Колонистов гнал не страх, и речь больше не шла о самозащите. Армия полуобнаженных, завывающих воинов, выступившая против них, растаяла, растворилась в лесах. Взамен колонистами двигало мощное чувство ярости и моральной правоты. Со времени первого восстания они чувствовали, что индейцам удалось ускользнуть от наказания. Их вытеснили в леса, но недостаточно далеко. И даже после того, как колонисты построили деревянный частокол, чтобы отметить границы своей терпимости к аборигенам, они все равно были уверены, что оставили им слишком много земли. Теперь, под предводительством сэра Уильяма Беркли, шли разговоры о «решении» индейского вопроса. Таким образом, отныне племена повхатанов стали вопросом, а не людьми, обладающими правами.

После того как в мышлении произошел такой сдвиг, вывод мог быть только один, и Джон понимал решимость колонистов, высылавших отряд за отрядом охотиться сначала на одну деревню, потом на следующую, пока не стало казаться, что деревья больше не прячут повхатанов, что листья больше не дают им укрытия, что колонисты видят сквозь ветви и утренний туман. И где бы ни был кто-то из племени, будь то мужчина, женщина или ребенок, мушкетная пуля отыщет его.

А потом до них дошло известие о том, что схватили Опечанканау. Джон пошел к реке, чтобы найти Аттона. Он не ловил рыбу, не затачивал стрелы. Он не точил свой каменный нож и не изобретал хитроумный узел, чтобы оперять стрелу. Он стоял и ничего не делал, что было на него совсем не похоже, руки безвольно висели по бокам. Он смотрел, как свет играет на медленной воде в реке, лизавшей камешки у его ног.

— Белые люди схватили Опечанканау, — сказал Джон.

Аттон не повернул головы. Он слышал приближение Джона за полмили и по походке знал, что это Джон и что он кого-то ищет.

— Да.

— Я думал, может, мне пойти в Джеймстаун и попытаться уговорить их сохранить ему жизнь?

Аттон скосил умные темные глаза на Джона.

— А они сохранят ему жизнь, если ты попросишь?

— Не знаю. Может быть. По крайней мере, я могу высказаться в его защиту. Я подумал, что могу пойти к ним и объяснить, во что верят повхатаны. Ну, и уж самое малое, я могу гарантировать, что они поймут то, что он говорит.

Аттон кивнул:

— Да. Иди.

Джон шагнул вперед и встал рядом с ним плечом к плечу.

— Я любил тебя как брата, — вдруг вырвалось у него.

Аттон бросил на него быстрый взгляд, на дне которого таилась улыбка.

— Да.

— Я не думал, что все так закончится.

Повхатан покачал головой, его взгляд вернулся к движущейся воде.

— Я тоже так не думал, англичанин.

— Ты называешь меня англичанином, потому что я больше не принадлежу к племени?

Джон надеялся, что Аттон ему возразит. Аттон просто кивнул.

Джон набрался решимости.

— Тогда я пойду в Джеймстаун и попрошу помиловать его, а потом вернусь в Англию. Я знаю, что для меня больше нет места в племени и что еду, которую я ем, я отнимаю у голодных мужчин и женщин.

— Пора тебе вернуться к своему племени. Здесь тебе больше нечего делать.

— Я остался бы, если бы Сакаханна попросила меня…

Снова та же самая угрюмая вспышка и наполовину скрытая улыбка.

— С тем же успехом можешь ждать, пока олень заговорит, англичанин. Она отвернулась от тебя, она не оглянется назад.

— Из гордости?

Аттон кивнул.

— Потому что она — истинный повхатан, — сказал он.

— Когда я уйду, скажи ей, что я любил ее, — попросил Джон. — И ушел, потому что верил: это она так захотела. Чтобы меня не было. Скажи ей, это не из-за того, что я растерялся и не знал, где я свой. Ты скажешь ей, что сердце мое всегда было с ней?

Аттон лениво покачал головой.

— Я скажу ей, что ты любил ее так сильно, как только может любить такой мужчина, как ты.

— А что бы сделал такой мужчина, как ты? — вскричал в отчаянии Джон. — Если ты говоришь, что моя любовь меньше, какова же тогда твоя любовь? Что бы ты сделал?

Аттон рассмеялся:

— Я? Побил бы ее, наверное. Любил бы ее. Сделал бы ей ребенка, чтобы ей было чем заняться. Послал бы в поле работать. Привел бы домой вечером и всю ночь не давал бы спать, занимаясь с ней любовью, пока она не устала бы настолько, что могла бы только спать. Не спрашивай меня, Орел. Она оставила меня ради тебя. Если бы я знал, как справиться с ней, она никогда не пошла бы за тебя.

Джон против воли расхохотался.

— Но ты скажешь ей, что я люблю ее?

— Ох, да иди ты уже, англичанин.

Аттону внезапно наскучила вся эта история.

— Я скажу ей слова, если смогу запомнить их. Но слова нам неинтересны. А слова англичанина и вовсе ничего не значат. Ты из расы, не заслуживающей доверия. И говоришь слишком много. Иди и попытайся своими разговорами спасти Опечанканау, а потом возвращайся к своим. Твое время с нами закончилось.

Джон чисто вымылся в реке, но бледность его кожи была навсегда запятнана краснотой медвежьего жира. Он попросил Муссис коротко подрезать ему волосы, одинаково с обеих сторон. Так, чтобы не осталось следа от боковой косички повхатанов. Она проделала все аккуратно, двумя заостренными раковинами устриц, собрала упавшие пряди волос и бросила их в огонь.