– У меня нет ни су, Лили! Мне нечем тебе заплатить. Разве что этим.

Нина сняла кольца – бриллиантовое, помолвочное с сапфиром и обручальное – и сказала:

– Я продам их и продержусь некоторое время.

– Побереги свои побрякушки! Обсудим финансы позже.

Когда позже? Как долго ей придется прятаться? Ладно. Посмотрим. Она спрятала украшения в ящик.

Когда Нина выходит на улицу, она надевает джинсы и куртку с капюшоном. Она уже похудела на десять килограмм, бросила пить и принимать гормоны. Оставила только снотворное на ночь, чтобы не снились кошмары. Лили купила ей одежду и туалетные принадлежности. По магазинам ходит она, а Нина уже два месяца сидит в убежище.

– Ты как будто прячешь подпольщицу из Сопротивления или… военную преступницу.

– На планете можно затаиться в двух местах на выбор: на кладбище и в приюте. К нам никто не заглядывает. Люди боятся заразы. И быть покусанными.

Заведение Лили расположено далеко от центра Ла-Комели. Между двумя заброшенными зданиями. Полный день трудится только она. Человек десять волонтеров работают с девяти утра до часа; если кто-то наносит визит, то всегда договаривается заранее по телефону. А те, кто подбрасывает к ограде щенка, собаку или коробку с котятами, прячут лица и торопятся исчезнуть, так что риск практически нулевой. Ну, движется чья-то тень по псарне, мало ли кто это может быть…

Опасаться стоит двух муниципальных полицейских, которые привозят в приют отловленных бродячих собак. С ними пересекаться нельзя.

После 13:00, услышав, что все ушли и последняя машина покинула стоянку, Нина выходит поговорить с животными, приласкать их. Они больше ее не боятся, считают своей. Такой же горемычной.

В декабре 2000-го в приюте состоят на довольствии тридцать два пса и сорок девять котов и кошек. Поприветствовав всех, Нина идет к Лили, чтобы разделить с ней сэндвич. На время ланча ворота запираются, можно сидеть спокойно, и они болтают, как старые подруги.

– Почему ты делаешь это для меня, Лили?

– А почему нет?

27 декабря 2017

– Я выучила много фрагментов «Мела» наизусть… – сообщает нам Нина.

Мы только что посмотрели «Во все тяжкие», лежа рядом на широкой кровати. Я в восторге, Нине понравилось меньше.

Я переместилась на узкую койку, хотя с самого детства чувствовала, что должна спать на двуспальной.

В этот самый момент Нина делает свое признание и начинает декламировать один из отрывков. Ее голос, звучащий в полумраке комнаты, пронзает мне сердце.

Она. Когда я спрашиваю: «Как бы ты хотела зваться в моем романе?» – она отвечает: «Анжелика». «Нелепость какая!» – Он скалит зубы. На вопрос: «А тебе как угодить?» – он фыркает: «Назови Куртом, в честь Кобейна…» Она не комментирует, только улыбается. Так существует Анжелика. Довольствуется. А я подпитываюсь ее вечной удовлетворенностью. Он, Курт, великолепен. Его ищущий взгляд говорит о внутренней свободе и мальчишестве, но он всегда начеку и не просит милостыню у судьбы. Он повсюду свой, ему везде комфортно…

– Вино осталось? – спрашивает Этьен.

Я встаю, выливаю остатки из бутылки в стакан и протягиваю ему.

– Спасибо.

Нина ловит мою руку.

– Я прочла «Мел» и чуть не умерла от огорчения из-за того, что не сумела разгадать тебя. А потом поняла, что душа у тебя одна. Адриен или Виржини – не имеет значения, ведь у твоей души нет пола. Мы сходимся с людьми не по принципу мужчина/женщина, нам важно, что от них исходит.

Я целую ее руку и молча возвращаюсь в свой угол. Что тут скажешь…

* * *

Уже почти три, а я все никак не засну. Не могу избавиться от воспоминаний. Вслушиваюсь в их дыхание. Мы не ночевали вместе со дня девичника Нины. В ту ночь мы похоронили наше детство. Нина больше не цитирует мой роман, но я все еще слышу ее голос, как ложное эхо.

Я думала, они давно спят, но тут Этьен встал и сказал: «Я уже скучаю по моему мальчику…» Лица я не различаю, вижу только высоченный силуэт.

– Хочешь вернуться? – я шепчу, боясь разбудить Нину.

– Куда?

– В Лион. Можем рвануть назад.

– И речи быть не может.

– А Луиза считает, что очень даже может.

– Только не начинай.

– …

Он открывает окошко в ванной и щелкает зажигалкой.

– И потом, кости в машине вполне могут быть Клотильдины… – продолжает он тихим голосом, – и тогда я в полном дерьме. Слышать ничего не желаю… Не представляешь, как у меня полегчало на душе, когда они подняли машину со дна Лесного озера.

– А я думал, ты испугался.

Он отвечает не сразу.

– Ты ошибся. Я наконец получил подтверждение, что не бредил и это был не кошмар. Я не псих и видел, как проклятая тачка уходила под воду!

– Думаешь, все это время Клотильда была в машине?

– С нее станется… В любом случае этого я никогда не узнаю.

– Почему? Анализ ДНК всесилен.

– Я умру раньше.

– …

– Ты позаботишься о Луизе?

– Да.

– Клянешься?

– Чем хочешь.

– До сих пор злишься?

– Никогда не перестану… Ненавижу тебя, Этьен. Ты меня использовал, шантажировал…

– Понимаю. Я и правда вел себя по-скотски.

– Я тоже. С Ниной.

– Почему ты все бросил? Париж, пьесы, театр. Дела шли просто отлично.

– После пережитого ада Ла-Комель стал спасением.

Он закрывает окно. Присаживается на край кровати, и я напрягаюсь.

– Почему ты так и не отчекрыжил пиписку, Адриен?

– Твоя тактичность несравненна, Этьен!

– Тсс, не шуми, Нину разбудишь.

– …

– Прости меня… Сам знаешь, у меня с этими… трудные отношения…

– С педиками? Но я не гомосексуалист, Этьен, я – женщина.

– Ты трус, влюбленный в мою сестру. То есть гомосексуалист.

– Не желаю обсуждать эту тему с тобой.

– Почему? Я скоро сдохну, можешь все мне выложить… Тебе страшно?

– В точку! Мне страшно.

– Чего ты боишься?

– Счастья, освобождения, того, что не пойму, кем стал, раз и сейчас не знаю, кто я.

Май 2001

У «Общих детей» было пять номинаций на премию «Мольер», но всё отобрал американский драматург Ричард Калиноски со своей пьесой «Зверь на Луне». Колоссальная, мастерски написанная пьеса. Адриена спектакль[171] потряс до глубины души, игру Симона Абкаряна и Коринн Жабер он не забудет до конца своих дней. У него даже руки дрожали, когда он покидал Théâtre de l’Oeuvre[172] в толпе восхищенных зрителей.