– По-моему, в кладовку положила. Ну у вас и игрушки, господа.

Однако Катрина предложением очень заинтересовалась, и остаток вечера прошел в тяжелых боях, с радостными воплями побед и горечью поражений.

А что, если быть честным, что тогда? Тогда за все это уплачено. Точнее, пожертвовано моим старым хрущевским окном в родительской квартирке. Ну и черт с ним. Ведь если быть еще честнее, то, оказывается, можно любить мужчину больше, чем собственное дитя. После такой мысли становится очень страшно.

Самое главное – решение было принято, произошли серьезные перемены, принесшие с собой спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Ночью частенько стали сниться нормальные человеческие сны, в основном детские воспоминания о картинках в старом хрущевском окне.

И не надейтесь, никто не плачет. Москва слезам не верит, и Питер тоже. Все хорошо.

Даже родители, не очень понимая, чем таким я теперь занята, страшно обрадовались отсутствию дежурств, наличию автомобиля, а также столь явно появившемуся достатку.

И все же был один совершенно незаконченный сюжет из прошлой жизни – Полина. После того злосчастного во всех отношениях дежурства я подала заявление буквально сразу после выходных и провела в родной больнице еще целых две недели, как полагается. В понедельник после кровавой ночи тут же ринулась в седьмую, даже не оставив сумку в ординаторской. Вербицкая, конечно же, ничего не помнила, чувствовала себя неважно, была рассеянна и как будто снова потерялась между реальностью и болезненным калейдоскопом из прошлого и настоящего. В воскресенье сестры лечили ей очередной гипертонический криз и, передавая дежурство, рассказали, что больная сильно плакала, не находила себе места, жаловалась на сильную головную боль. Так что все закончилось внутривенным уколом реланиума, и лишь после этого на отделении опять настал покой. Единственное, что порадовало утром в понедельник, это то, что признаков ухудшения неврологической картины не было. Со мной она как-то резко стала сдержанна и, вероятно, сама не осознавала почему. Про ночное происшествие никто, слава богу, не пронюхал.

Так и дожили до моей предпоследней больничной пятницы. Хотелось много чего с Вербицкой обсудить. Может быть, даже рассказать о своем решении, но она находилась явно не в лучшем состоянии. Точнее, словно бы совсем не в себе. Все могло случиться в ту злосчастную ночь, когда она проснулась от громких звуков на улице, – микроскопический повторный инсульт где-то в высших слоях нервной системы, и теперь вот оно – сумрак и временное помешательство. Хотя последнее МРТ свидетельствовало о некотором улучшении состояния. Но воспоминания о неподвижной фигуре в дверях приемного покоя, взгляд наблюдателя, трезвый, ясный, без всяких эмоций, не давали мне покоя. В тот момент я точно знала – это уже не Полина. Так что я решила выписать ее в свою последнюю пятницу, не сообщая о своем уходе. Одно оставалось непонятным и пугало: куда же она поедет?

Финал этой болезненной повести все же настал. События произошли в последний час пребывания Вербицкой на отделении. Слава богу, я провела его в ординаторской, уже успев официально попрощаться с обитательницей седьмой палаты, и узнала все лишь позже из подробного и невероятно трагического рассказа Валентины.

Операция по перемещению Вербицкой была проведена под строгим контролем новоиспеченной супруги Александра, очень быстро, так что Полина не успела опомниться. Ее просто поставили перед фактом: возвращаться, кроме квартиры сына, особенно некуда. Невестка с детьми сидит на чемоданах в гостинице, в районе Пулково, и ждет вылета домой вместе с матерью. В качестве отступных бывшая семья получила деньги от весьма резвой продажи квартиры бывшей любовницы. Полина, как мне потом думалось, не имела ни времени, ни возможности сопротивляться и, скорее всего, просто не заметила, как оказалась в своей старой новой квартире. На своем родном месте, только ребенок и женщина оказались другие. Люди ко всему привыкают. Невозможно разорвать себя на тысячу кусочков. После возвращения домой Вербицкая никак не проявляла себя в общении со старыми друзьями: не отвечала ни на городской, ни на сотовый телефон. Валентина рассказывала об этом, тяжко вздыхая и пытаясь не расплакаться. Это была последняя суббота в приемном покое, так как я сразу приняла решение не дежурить после увольнения.

Поводов для слез у Валентины оказалось предостаточно: помимо Вербицкой, неприятные новости исходили еще и от меня.

– Леночка, но мы-то с вами не должны расставаться, ведь врач – это навсегда. Найдите время и возможность консультировать. Хотя бы на дому. Мы будем оплачивать такси. Прошу вас.

– Нет, это неправильно. Врач – это опыт, интуиция и знания. Одно выпало – и нет доктора. Так что через пару лет мое серое вещество атрофируется окончательно, в этом сомнений нет.

Мы провели вместе около получаса, ознаменовав чашкой кофе с коньяком двойные похороны.

Ну и черт с ним. То есть черт со мной.

Вечером той же субботы в хирургической ординаторской состоялась грандиозная сходка по поводу моего ухода: все скинулись, заказали пироги с мясом и красной рыбой из «Штолле». Пили немного, никто не причитал. Просто все уже привыкли периодически кого-то провожать. Славка отсутствовал, пал жертвой маленького, но неудачного ДТП, в котором не оказалось ни одной сломанной руки или ноги, а только две насквозь пробитые головы. Народ живо интересовался моей новой работой. Точнее, нет, работой никто не интересовался – только зарплатой, соцпакетом и машиной. Потом наконец начали говорить на текущие темы, закопавшись в обсуждении нового начмеда, затем заговорили про изношенное оборудование в реанимации и еще про страшную опухоль кишечника, прооперированную Славиком поутру, про несчастную девочку с анорексией, привезенную из какого-то богатого особняка на Финском заливе. Приемник все же не дал посидеть более часа, и под конец сборища Пашка из реанимации опять воскресил главную тему:

– Ленка, только попробуйте свадьбу зажать. Все равно узнаем.

– Да ну, ты че, Пашка! У нас гражданский брак, и точка.

– Ты это маме с папой сначала расскажи.

– Не. Просто будем в гости звать.

Так все и завершилось, мое служение в любимой больнице. И все эти последние две недели главное, что я старалась делать, – это не вспоминать мое старое, заставленное геранью окно.

Все перешло на новые рельсы почти безболезненно, и даже новая работа почти не создала каких-то серьезных проблем, беспокоило только острое непонимание, зачем все это вообще нужно, зачем все эти люди приезжают утром к огромному зданию с тысячами офисов-клетушек, что-то говорят, пялятся в экраны своих компьютеров, о чем-то вяло дискутируют, бессмысленно, беспредметно. Весь этот улей был непонятно зачем. Мы со Славкой стали спокойны и расслаблены, постепенно превращались в обычную семейную пару, с воскресными походами к друзьям, а иногда даже к моим родителям (его мама так и не снизошла до недостойной дамы с приданым).

Я стала очень быстро похожа на других. На нормальных. На тех, кто садится в свои новенькие иномарки по утрам, а потом кое-как выбирается из спальных районов через пробки в центр. На тех, кто имеет раз в год возможность махнуть с семьей в Турцию. Вот теперь кем я стала. И если уж так случилось, то очень хотелось еще немного – никаких странных диалогов с подсознанием и никаких почти реальных представлений. Никаких полусознательных походов на кладбище.