Главный провокатор несколько притих, но все равно попытался вставить слово:

– Я хочу своего ребенка перевезти в Военно-медицинскую прямо сейчас. Это мое право. Если мне его не отдадут, я подам в суд.

Михайло Григорьевич, безусловно, имел гораздо больше выдержки и опыта, чем я.

– Фамилия вашего ребенка.

– Завьялов. Стас Завьялов.

– Так вот, господин Завьялов, ребенок ваш сейчас только с операционного стола, у него кровоизлияние в мозг и множественные повреждения внутренних органов. Я прямо сейчас напишу докладную о том, что сегодня сколько там?.. в четыре часа утра я заверяю своей подписью невозможность перевода Станислава Завьялова в связи с тяжестью состояния и, как следствие, нетранспортабельностью. Вложу в историю болезни, а потом хоть все отделение увозите.

Мужик опять задумался, как-то даже уменьшился в размерах и наконец стал похож на всего-навсего сильно переживающего отца. До этой минуты казалось совершенно очевидным: желание засудить кого-то из нас было ему гораздо важнее, чем жизнь пацана. Остальные тоже притихли, какофония теперь звучала не так громко и более минорно, со всхлипываниями, тихими просьбами посидеть тут до утра. Теперь осталось только время, время до восьми утра, еще несколько часов.

Наконец-то починили лифт и закатили бабусю с огромным гипсом на ноге. Я очнулась и, воспользовавшись образовавшимся небольшим свободным пространством, двинулась между людьми и каталками, скользя по грязному полу в направлении двери: она так и продолжала периодически хлопать, захватывая холод.

Однако продираться сквозь толпу родственников и каталки с больными было не так-то просто. Я потратила несколько минут на то, чтобы вырулить из-за поворота коридора к входу в приемник. Конечно, двери оказались наполовину открыты. Фонарь под навесом красиво оттенял почти неподвижный больничный садик и редкие падающие снежинки, тоненькие протоптыши расходились в разные стороны от приемного покоя ко всем корпусам, исчезая в сумраке неосвещенных участков территории. В картину ночного умиротворения не вписывались две вещи: состояние живой природы внутри самого приемника и человек, стоявший в дверном проеме совершенно неподвижно. Свет от фонаря хорошо прорисовывал его силуэт, но падал со спины, потому изнутри ярко освещенного помещения рассмотреть лица не получалось. Стало неприятно и даже страшновато, но приблизиться к этому человеку все же придется, если я хочу закрыть дверь. Смущало еще и одеяние загадочной фигуры: человек был в халате и тапочках на босу ногу, а значит, это кто-то из больных. Весело. Непонятно, как оно сюда просочилось ночью и кто его выпустил.

Я продиралась сквозь толпу. Все ближе и ближе с каждым шагом… Усиленно вглядывалась в пугающую фигуру… Махровые фиолетовые тапочки, длинный домашний халат, край ночной сорочки, слегка выглядывающий из-под халата.

Полина.

Она стояла как статуя, безмолвная и неподвижная, смотрела вперед, в глубину приемного покоя, на толпу, каталки, кровь на полу, внимательно и спокойно. Не видела почему-то только меня. Наконец собравшись с силами и шагнув вперед, я вцепилась ей в локоть.

Острый взгляд, впитывающий с любопытством все происходящее. Именно с любопытством – ни сочувствия, ни ужаса, ни страха. На меня она отвлеклась только после того, как я несколько раз практически в ухо прокричала ее имя. Настоящая летаргия. Вот оно – отдаленные последствия нарушения кровообращения там, где существует наше сознание. Наконец она узнала меня, и тут же выражение лица поменялось кардинально – потерянность и непонимание.

– Полина Алексеевна, как вы тут оказались?

– Я проснулась, было шумно и светло… Елена Андреевна, как холодно. Надо срочно вернуться в палату.

Я потащила ее по узенькой тропинке к терапевтическому корпусу – ужасно не хотелось, чтобы кто-то видел эту нелепую сцену. Руки Вербицкой были ледяными, кончик носа посинел. По щекам текли слезы.

– Сколько вы там простояли, Полина Алексеевна?! Хотя бы скажите, зачем пришли?

– Я, по-моему, хотела вас увидеть… Потом не помню… Хотелось посмотреть…

– Господи, на что посмотреть?

– Просто было любопытно… вы рассказывали много… столько смерти…

Спрашивать о чем-либо было явно бесполезно: Полина не могла объяснить, как она тут оказалась. Мысли мои в ужасе разбегались, я никак не могла придумать, что делать. Что мне предпринять в понедельник: вызывать психиатра для консультации? Вновь сделать МРТ головы? Попытаться вытряхнуть из нее как можно больше информации? Заставить вспомнить хоть что-то?

Незаметно миновали постовую терапевтического корпуса, и я потащила Полину на лестницу, чтобы не будить лифтера. Наверх, скорее наверх. Я грубо ее толкала, не обращая внимания на ее одышку и на каждой ступеньке слетавший с правой ноги шлепанец. Полина изо всех сил пыталась двигаться самостоятельно, лицо еще горело от мороза, слезы так и не прекращались, безмолвные и отчаянные.

Никого я не буду в понедельник вызывать. И никому об этом не скажу. Это же так удобно: можно же просто сдать теперь человека в Кащенко. Так сказать, дальше по этапу. Конечно, заплатить. Конечно, отдельная палата и самые современные транквилизаторы. Нет. Никто ничего не узнает. Если, конечно, не будет пневмонии или чего еще похлеще.

Последние метры перед палатой я молилась о том, чтобы дежурная медсестра спала. Повезло: дверь в палату закрылась незаметно для соседей по отделению. Я уложила Полину в кровать прямо в халате и накрыла двумя одеялами. Но этого явно было мало, так что пришлось включить свет и найти чайник. На столике нашлась заварка и сахарозаменитель. Жалко, не было лимона. Полина полулежала с закрытыми глазами, и я почти насильно влила в нее стакан чая. Слезы иссякли, настала апатия.

– Полина Алексеевна, я сейчас уйду и закрою дверь. Вы помните, где звонок вызова медсестры?

– Да-да, я понимаю… Мне, наверное, лучше уснуть.

– Ждите меня утром.

Как воришка, я прокралась обратно к выходу из корпуса и почти бегом направилась по тропинке через больничный садик.

Как тяжко, как жестоко. Как же я ее тащила, словно собачонку, почти насильно, грубо. Вот тебе и поправились. Все работает: ноги, руки – короче, все, кроме головы… Настоящее бессилие и бесполезность…

В приемнике оставалось еще человек шесть на каталках, но все в приличном состоянии. Народ смиренно ждал своей очереди в гипсовальную. Дышать стало легче, в воздухе уже не висел удушающий запах смерти. За истекшие несколько часов после аварии оставшиеся больные уже смирились со своими переломанными ногами и руками, шутили друг с другом и были бесконечно рады ощущать, что все остальное в организме цело и никто не собирается тащить их в операционную с целью отрезать какой-нибудь важный орган. Родственники и сочувствующие, наоборот, от усталости совсем скукожились и почти дремали, кто на стульях, кто на креслах для больных. Все покорно ждали восьми часов. Люсинда угрюмо продолжала заседать на посту, так и не отперев дверь. Увидев меня, она быстро выскочила с постовой, и через секунду мы оказались в сестринской. Горячий чайник и остатки коньяка.