Действительно, пять минут спустя блудницу было уже неузнать: на ее губах пузырилась пена, сквозь сжатые зубы вырывались невнятныепроклятия и глухие стоны, и видя, что дальнейшее промедление невозможно, всешестеро лакеев в продолжение часа, один за другим, покрывали ее как кобылицу, иона едва не испустила дух от удовольствия. Как только член выходил из влагалищанашей подруги, мы с Олимпией завладевали им, а в это время Раймонда и Элизанеустанно ласкали, пороли, щекотали, облизывали нас. Сбригани умело дирижировалэтим оркестром, и мы извергались как полевые орудия. В ход пошли все изощренныевиды разврата, все мыслимые способы; но больше всего нам понравилось приниматьтри мужских органа одновременно: два во влагалище, один в анус. Немногиеженщины знают, какое это доставляет наслаждение, когда под рукой есть опытныекопьеносцы; кроме того, я трижды испытала всеобщий натиск. Это происходило так:я ложилась спиной на одного из мужчин, который содомировал меня, Элиза,опустившись надо мной на четвереньки, предоставляла мне лизать ее маленькуюнесравненную вагину, сверху ее содомировал другой лакей, он же массировал мнеклитор, а Раймонда языком ласкала ему задний проход. По обе стороны от менялежали Олимпия и Клервиль, я вводила в их анусы по одному члену, а обе онисосали фаллосы, принадлежавшие пятому и шестому лакеям. Все шестеро по восемьраз сбросили сперму, да и невозможно было отказать им после столь тяжелыхтрудов.

Приблизительно через неделю после этого приключения курьердоставил нам приглашение от Фердинанда, который всех троих требовал к себе водворец в Портичи. На сей раз король желал устроить спектакль, еще болеевпечатляющий, чем предыдущий. Нас провели в роскошно украшенные апартаменты,где стояла прохлада, особенно приятная после уличной духоты. Шарлотта,неотразимая, как Флора, ожидала нас в обществе принца Ла Ричча, смазливогохлыща двадцати четырех лет, который был посвящен в интимные развлечениякоролевской четы. В дальнем конце салона, где должно было происходитьпразднество, в почтительной позе стояли четверо прелестных детей — две девочкидесяти и одиннадцати лет и два мальчика чуть постарше, одетые в костюмы,наподобие тех, в какие обряжали свои жертвы древние греки. Благородная ивеличественная фигура Клервиль, классически правильные черты ее лица, несмотряна то, что она была уже не первой молодости, сластолюбивый блеск в ее глазах —все это произвело большое впечатление на неаполитанскую королеву.

— Удивительно красивая дама, — вслух признала она.

И как это всегда случается с женщинами нашего сорта, которыхот панегириков до ласк отделяет один шаг, обе блудницы скоро заключили другдруга в объятия. Ла Ричча привлек к себе Олимпию, а я стала фавориткой короля.

— Прежде чем начать совместные утехи, — предложилФердинанд, — мы разобьемся на пары — собственно говоря, мы уже сделалисвой выбор, — уединимся в отдельных будуарах, а после приватной беседыобъединимся снова.

Пример подала Шарлотта: в сопровождении Клервиль и одной издевочек она закрылась в своем будуаре. Ла Ричча выбрал одного мальчика и исчезвместе с Олимпией; Фердинанду достались две жертвы обоего пола, и мы вчетверомудалились в отдельную комнату. И вот здесь я во всем блеске и размахе увиделагрубое, неуклюжее распутство неаполитанца. Однако точно так же, как редкиесолнечные лучи пробивают тяжелые облака, согревая человеческие сердца, таксквозь толщу неуклюжести, отличавшей этого коронованного мужлана, просочились,мало-помалу, признаки изысканного сластолюбия.

После недолгих жестоких развлечений в отдельных будуарах мывновь собрались все вместе в просторном салоне, где, подогревая воображениедруг друга рассказами о своих недавних отвратительных поступках, сновапогрузились в океан похоти и вволю насладились всем, что может родиться в мозгутаких распутных злодеев. Только физическое истощение положило конец нашимбезумствам, и мы распрощались с королевской четой.

Возвратившись, мы нашли Сбригани израненным, лежавшим впостели. Он утром зашел в кофейню и случайно услышал оскорбления в наш адрес:один француз громогласно утверждал, что прекрасно знает, кто мы такие, и назвалнас шлюхами. Хотя, по правде говоря, трудно было выразиться точнее, Сбригани,движимый чувством преданности, храбро встал на нашу защиту, и неосторожныйболтун получил два хороших удара шпагой в живот.

Мы перевязали его раны, и разговор естественным образомперешел на тему дуэли.

— Чистейшее сумасшествие, — началаКлервиль, — рисковать своей жизнью в одиночном бою с человеком, которыйоскорбил нас. Если этот субъект, — продолжала наша подруга, попросивпозволения временно встать на точку зрения противоположного пола, чьиобязанности она могла при необходимости исполнять с большим успехом, — таквот, если этот субъект проявил ко мне явное неуважение, неужели я долженоказать ему честь и считать его достойным своим противником? Почему должен япоставить себя в положение, из которого, если к оскорблению добавится телеснаярана, могу выйти изувеченным или вообще могу не выйти живым. В конце концов этоя должен получить удовлетворение, так что же для этого мне надо подвергнутьопасности свою жизнь? Если же я поступлю по-другому, скажем, собираясь дратьсяс обидчиком — а драться я обязан в любом случае, — я прикрою свою грудькольчугой, обезопасив себя и вынудив противника только защищаться и отказатьсяот надежды еще раз поразить меня, так вот, если я изберу такую тактику, меняназовут подлецом и трусом: выходит, по этой логике я должен наплевать наздравый смысл и подставить себя под удар?

Поэтому я предлагаю: пусть обидчик приходит к месту дуэлиголым, а оскорбленная сторона облачится в железные доспехи — этого требуетразум и законы здравого смысла. Агрессор непременно должен находиться вневыгодном положении, ибо своим поступком, согласно всем существующим обычаям,он заслужил наказание от руки того, кого оскорбил; следовательно, в такойситуации пресловутый кодекс чести надо изменить и предписать, если уж такнеобходима дуэль, чтобы обидчик был лишен возможности еще раз нанести вам ущерби заботился бы только о самозащите. В самом деле, по какому праву я долженподвергаться нападению второй раз? В этом вопросе наши обычаи жестоки инесправедливы, они делают нас посмешищем большинства народов земли, которыедостаточно умны, чтобы понять, что коль скоро вы вынуждены мстить за себя, вамнадо делать это, не подвергая свою жизнь опасности.

— В этом наши взгляды совпадают, — сказалая, — дуэль и мне кажется смешным и абсурдным занятием, но я хотела быдобавить кое-что к тому, что вы сказали. Я нахожу глупым, когда человек рискуетсвоей жизнью из-за оскорбления; в таких случаях разум и Природа диктуют намединственное средство: убить врага, не давая ему шансов убить вас, в этом ибудет заключаться ваше удовлетворение. Наши предки были много мудрее нас ипоручали драться вместо себя другим; наемники за определенную плату выходили набой и решали исход ссоры, то есть кто был сильнее, тот и оказывался прав; докрайней мере, при этом исключалась несправедливость и необходимость рисковатьсобой; хотя и в этом обычае много нелепого и абсурдного, он, конечно же, втысячу раз предпочтительнее, чем нынешний. Здесь есть еще один унизительныймомент: профессиональных бойцов, которые выходили драться за других, считалипрезренными и низкими существами, и сегодня мы занимаем их место; подумать только— мы рискуем навлечь на себя позор, если отказываемся играть роль этихнаемников! Сколько же здесь непоследовательности и вздора! Обратившись кистокам дуэли, мы видим, что те бойцы были просто-напросто наемными убийцами,каких и сегодня можно встретить в Испании и Италии; обиженный платил им за то,что они избавляли его от недруга; 'позже, чтобы как-то смягчить этот видубийства, обвиняемому разрешили защищаться, драться с нанятым убийцей, затемпозволили нанимать другого убийцу и посылать его в бой вместо себя. Вот какойбыла дуэль в ее младенческие, годы, а ее колыбелью был разумный закон,позволяющий любому человеку мстить своему врагу. В наше время этот хорошийобычай уступил место кодексу дуэльной чести невероятной глупости, которая донеузнаваемости искажает древний обычай и оскорбляет здравый смысл. Поэтому неследует человеку, у которого есть враг и есть хоть капелька ума, становиться наравную ногу с тем, кто, оскорбив его, тем самым унизил себя. Если оскорбленныйчеловек непременно должен драться, ну что ж — честь есть честь, но заранеепримите меры, чтобы он снова не оказался в роли побежденного, и уж если онжелает сам свести счеты с негодяем, дайте ему право использовать наемных убийц,что, по словам Мольера, — самое надежное средство решить спор. Чтокасается людей, которые примешивают сюда вопрос чести, я нахожу их не менеесмешными, чем тех, кто воображает, будто их жены — самые добродетельные насвете: и то и другое — варварские предрассудки и даже не заслуживаютхладнокровного обсуждения. Честь есть химера, подкармливаемая определеннымичеловеческими обычаями и условностями, которые всегда опирались на абсурд; еслиправда, что человек приобретает честь и славу, убивая врагов своей страны,значит, он не может обесчестить себя, когда уничтожает своих соотечественников,ибо никогда одинаковые дела не влекут за собой противоположные следствия: еслия поступаю праведно, когда мщу за обиды, причиненные моему народу, ещесправедливее я поступаю, когда расплачиваюсь за оскорбления, причиненные личномне. Государство, которое постоянно держит несколько сотен тысяч наемных убийцдля своих целей, никоим образом — ни естественным, ни узаконенным — не можетнаказать меня, когда я, следуя его примеру, нанимаю парочку головорезов, чтобыотомстить своим обидчикам за конкретные пакости; в конце концов обиды,причиненные нации, никогда не затрагивают отдельных людей, между тем, как те,что испытал я, касаются меня непосредственно, а это очень большая разница. Нопопробуйте сказать эти слова вслух, и общество немедленно заклеймит такогочеловека, назовет его подлым трусом, и хорошую репутацию, завоеванную долгимигодами жизни, за три минуты отберет кучка ничтожных молокососов, непроходимых ине имеющих чувства юмора идиотов, которых несколько жеманниц, достойных того,чтобы их публично отшлепали на улице, убедили в том, что нет ничегоблагороднее, чем рисковать своей жизнью на дуэли: