Послушайте, м-р Хилл, ваш главный поток несет в себе немало отбросов, и если бы Эллисон впрямь примкнул к этому потоку, то в выигрыше был бы поток, но не Эллисон. Примкнуть к главному потоку—более чем скромное достижение, а достижения Эллисона в его романе никак не назовешь скромными.

Главный поток изобилует писателями наподобие Апдайка и Сэлинджера, из-под пера которых страница за страницей выходит великолепно отшлифованная проза, повествующая решительно ни о чем. Их материалом в принципе может служить весь западный мир; но мир этот быстро катится по наклонной плоскости, отчаянно пытаясь увлечь за собой и всю циливизацию, а эти и им подобные писатели бросаются в паническое бегство, ибо Новый Свет стал для их нервов слишком уж сильным испытанием. Они и хотят от него спрятаться на своих крошечных островках, где можно вдосталь насладиться мыслью о собственном ничтожестве и копанием в эдиповых комплексах. Главный поток в Америке вынес на поверхность целый выводок литературных блохоловов, большей частью и представления не имеющих о том, что такое мужчина. А. теперь им захотелось кастрировать и писателей-негров. Это к такому-то потоку зовет примкнуть чернокожих писателей Герберт Хилл?

Вся эта пестрая толпа белых ничтожеств, разыгрывающих роль наших благодетелей, тянет старую погудку. Высокопарно повторяют все те же самые слова, делая вид, что с уст их слетает нечто поразительно новое и необычное. И, послушав, говоришь себе: «Да ведь все эти песни я уже слышал!», ибо за ними скрывается то же самое, обращенное к черным писателям предупреждение: «Вы никогда не получите премий и не дождетесь комплиментов от критиков, если не поумерите свой гнев и не спрячете подальше этот вот револьвер. Будете критиковать общество и дальше—навлечете на себя только еще большую ярость белых рецензентов, хотя мы и неплохие ребята и охотно взяли бы вас в свою компанию. Да-да, пусть вы и негры, вы тоже можете получить членские билеты нашего клуба, только кончайте с этим своим помешательством на том, что вы черные».

Но дело в том, что писатель, пишущий с тем, чтобы прймкнуть к главному потоку и добиться Государственной премии по литературе и оваций критиков, оказывается в затруднительных отношениях со своей музой. Писатель мало похож на государственного деятеля. Его долг—говорить правду, как бы болезненно это ни было, и не его забота, куда полетят осколки от произведенного им взрыва. Писательство всегда связано с риском. Ведь осколки, очень возможно, полетят в самого писателя и поразят его собственную голову. Тут вступает в силу закон земного притяжения: все, что летит вверх, должно где-нибудь упасть. Художник находится в состоянии вечной войны с обществом, и, если это художник-негр, живущий в «свободном мире», война становится вдвойне ожесточенной и ее последствия всегда тяжки, ибо приспособленчество порождает страх, чреватый еще большими опасностями для писателя.

В интервью журналу «Пэрис ревью» за несколько лет до смерти Эрнест Хемингуэй в ответ на вопрос, что бы он посоветовал молодым писателям, сказал, что писателю необходимы два качества—чувство справедливости и органическая, не подавляемая никакими потрясениями способность видеть всю мерзость жизни. Безусловно, писателю нужен еще и художественный талант, это само собой разумеется; однако те два качества, о которых так недвусмысленно сказал Хемингуэй, необходимы писателю чрезвычайно.

Будучи писателем, я должен всем сердцем, всей душой, всем своим существом уверовать в старую мудрость, гласящую: «Познай истину, и истина сделает тебя свободным». Писатели должны быть ловцами истины в гораздо большей степени, чем даже служители веры; писатели—это те, чье назначение состоит в том, чтобы выявлять истинные взаимоотношения между людьми. Что касается меня, я верю в ту важнейшую истину, какую мне поведала моя бабка: «Милый мой, да ведь и половины сказано не было». В мире для меня нет ничего, во что бы я верил так же безоговорочно, как в истинность этой мысли. Если бы я принял на веру постоянно звучащее на Западе утверждение, что все уже сказано и дело лишь в том, чтобы то же самое сказать по-своему, что теперь все упирается только в семантику, я бы закрыл свою пишущую машинку на ключ и больше не отпирал бы ее никогда. Как писатель, я должен верить в то, что уже сказанное лишь клевета или—в отдельных случаях—ошибка (будем снисходительнее к творцам мифов). Задача писателя—выработать новое зрение для всего человечества. Он должен всегда задавать вопросы. Он должен подвергать сомнению и то, что считается абсолютно несомненным. Была ли платоновская Республика истинной республикой? Был ли Джефферсон демократом или рабовладельцем? Нельзя согласиться с тем, что этот мир — лучшее, что способен был создать человек; в таком случае мы все обречены на вырождение или безумие. Жизнь должна обладать большим смыслом, чем она по сей день обладала.

Выразилась ли непреходящая истина в шекспировском «Макбете»? Правда ли, что все «вчера» освещали безумцам путь к праху смерти? «Истлевай, огарок! — заклинает Макбет.—Жизнь— ускользающая тень, фигляр, который час кривляется на сцене и навсегда смолкает; это—повесть, рассказанная дураком, где много и шума и страстей, но смысла нет»[. А может быть, ближе к истине, как мы ее понимаем, был Ленгстон Хьюз, задавшийся вот каким вопросом: «Что происходит с мечтой, когда ее слишком долго отказываются воплощать в жизнь?»

Я — прежде всего писатель и стал им именно потому, что мир разлагается, а я хочу его изменить. Да, я хочу его изменить, и каждый писатель, достойный называться писателем, ставит перед собой точно такую же небезопасную задачу. Так обстояло дело всегда, и всегда существовало противостояние писателя и общества. Каждый раз, когда я сажусь за машинку и принимаюсь заполнять чистый лист