тем не менее заявляют, что с каждой пьесой вы поднимаете тему новую.

Ответ: Я засаживаюсь в свой кабинет ежегодно на три-четыре месяца и пишу. Меня не слишком волнует, насколько мои пьесы связаны тематически. Я думаю, следить за этим пристально— опасно, ведь в театральном искусстве и так множество всяких проблем, куда там еще планировать на будущее или ломать голову, связана ли одна пьеса тематически с другой или нет. Когда пишешь, надеешься, что не стоишь на месте, что создаешь интересные вещи—вот, по-моему, и все.

В.: Вы часто говорите о влиянии вашего увлечения музыкой на вашу работу для театра. Не могли ли бы вы поподробней рассказать об этом?

О.: Это сделать не так-то просто. С самого детства так или иначе музыка входила в мою жизнь. И я думаю, даже чувствую, что, по крайней мере для меня в моем творчестве, драматической структуре, ее форме, ее звучанию, ее масштабности, должна соответствовать структура музыкальная. И одно и другое предполагают прежде всего звучание, а также идею, тему. Мне кажется, когда мои пьесы удаются, они становятся похожими на музыкальные произведения. Однако разобраться в этом деле более детально я бы не смог. Просто я так чувствую. (...)

В.: Стремитесь ли вы к чему-то большему, нежели просто быть драматургом... скажем, стать театральным деятелем в широком смысле, слова? Вы ведь имели отношение к постановкам пьес, написанных другими; вас одно время увлекала идея создания мюзикла; вы создали оперное либретто; вы красноречивый поборник превращения американского театра в монолитную организацию,' вы даже выступали публично с критикой театроведов-профессионалов. Нет ли у вас такого ощущения, что подобная многообразная деятельность превышает ваши силы?

О.: Я, безусловно, очень напортил себе, хотя и не в профессиональном смысле, нападая на критиков, потому что они этого не выносят. Что же касается моего участия в постановках пьес других драматургов, то я считаю это своим долгом. Наше объединение—«Драматурги-66» —оказывает поддержку тридцати пяти авторам. Пьесы, которые мы ставим вне Бродвея—в театре «Черри Лейн» и в Других местах,—это именно такие пьесы, которые мне хочется смотреть. Другие их не поставят, поэтому их ставим мы. Мне кажется, что, если у тебя есть деньги, значит поступать так—твой долг. Я делаю это отнюдь не для саморекламы. Я инсценирую то, что мне нравится. Атмосфера, в которой приходится работать писателям у нас в стране, мне не по душе, следовательно, мой долг об этом заявить.

В.: Не считаете ли вы, что вас чрезмерно, в ущерб вашему творческому благополучию превозносят после огромного коммерческого успеха одной лишь пьесы?

О.: Я не могу ответить на этот вопрос. Не знаю. Откровенно говоря, я считаю, что мои пьесы в законченном виде лучше большей части прочей театральной продукции, выходящей одновременно. Но это не делает их действительно очень хорошими. Процесс творчества, как вам прекрасно известно, дело сугубо личное, частное, оно не для публичных пересудов... драматург как бы «проигрывает» свою пьесу для себя. Всякий раз, начиная работать над пьесрй, я всячески стараюсь выбросить из головы мысли о своей прошлой или будущей работе, о том, что думают о моем творчестве другие, о неудачах или успехах вчерашнего дня. Я погружаюсь в иной мир, который стремлюсь воспроизвести. Я работаю над новой пьесой. Не настолько уж сильно подействовал 'на меня коммерческий успех пьесы «Не боюсь Вирджинии Вульф», чтобы я возжелал успеха еще большего. И не настолько сильно подействовала на меня критика «Крошки Алисы», чтобы мне захотелось упростить ее. Я просто стремлюсь по мере сил создать добротное произведение исскуства. (...)

В.: Вспоминая ситуацию в связи с «Крошкой Алисой» — шумиху вокруг, различные мнения и прочее,—скажите, если бы вы начали писать пьесу заново, не получилось ли бы у вас нечто совсем иное?

Р.: Этого никто не знает. Со мной происходят странные вещи. Через год после очередной пьесы я уже абсолютно не помню, как она создавалась, и, даже если б захотел, уже не смог бы переделать или переписать ее. Более того, меня так сильно увлекает сама работа, сам материал, что я не замечаю в своей пьесе недостатков. Момент объективного прозрения наступает только тоща, когда я нахожусь в критическом запале—в самом процессе работы начинаю громить сам себя. Порой же мне кажется, что пьеса меня уже больше не волнует, стоит лишь закончить ее. Если бы не надо было думать о материальной стороне бытия, я, может быть, и не стремился ставить свои пьесы. В те несколько месяцев, пока я пишу, мне кажется, что воображаемый мир значит для меня гораздо больше, чем окружающий. Я гораздо больше увлечен характерами своих персонажей и их поступками, чем своей собственной обыденйой жизнью. Это увлечение чрезвычайно остро. Когда я так работаю, то в середине дня, после трех-четырех часов напряженного труда, у меня буквально голова раскалывается, я вынужден остановиться. Я настолько увлечен, причем не только творческим процессом, но и самокритикой, что мне просто необходима передышка.

ВЕсли возможно оценить ваши пьесы в целом, то я бы сказал: насколько убедительны и блестящи их зачины и развитие, настолько неудачны, запутаны и просто обескураживающи они становятся к концу. Так или иначе, но этот упрек можно справедливо обратить к большинству ваших пьес.

О.: Это понятно. Возможно, так происходит потому, что мое представление о действительности и логике отличается от общепризнанного. То, что для меня важно, может не представлять такой важности для других. Но если взглянуть глубже, тут могут быть и иные причины. Может быть, просто-напросто мои пьесы не все одинаково интеллектуальны. Но притом не следует забывать, что, если публику не устраивает финал пьесы, она может не принять ее целиком. И такое возможно. Скажем, я не считаю, что катарсис должен непременно возникать по ходу самой пьесы. Нередко бывает, что катарсис возникает, когда пьеса уже окончена. Меня неоднократно обвиняли в том, что концовки моих пьес можно толковать двоесмысленно, но ведь именно такой я себе и представляю жизнь. (...)

В.: Вы говорили, что тема приходит к вам в процессе создания пьесы. А иногда вы признаетесь, что, даже написав щ>есу, вы еще не полностью представляете себе, о чем она. Чем это объяснить?

О.; Разумеется, ни один настоящий писатель не вложит цросто так чистый лист бумаги в машинку, чтобы печатать пьесу, не подозревая, о чем она. Но вместе с тем сам процесс работы является открытием. Процессом узнавания нового о том, о чем ты пишешь. До известной степени я могу чисто умозрительно представить будущую пьесу целиком—по крайней