тогда, между прочим, процесс, о котором я говорил ранее, начал осуществляться. Чем серьезнее я изучал литературу, тем большую значимость в моих глазах приобретали мельчайшие эпизоды моего прошлого. В приходивших мне на ум обрывках из полузабытых разговоров я улавливал некие оттенки смысла, на которые раньше не обращал внимания; в наших местных обычаях я распознавал общечеловеческое содержание; мне открывались ценности, которые до того времени я не мог постичь. Воспоминания об одних людях тонули в сознании, воспоминания о других, напротив, обретали четкость и глубину. И самое главное, я начал относиться к своим возможностям более объективно и в известной мере с надеждой. Следующим летом я отправился в Нью-Йорк в поисках работы. Работу я не нашел, но остался там. Процесс перековки моей личности продолжался. Чтение превратилось в осмысленный способ моего духовного развития и знакомства с тайнами мира, стало методом переосмысления окружающей действительности, которая предстала теперь перед моим взором значительно обогащенной. В Таскеджи я держал в руках нотные записи Прокофьева, которые он подарил Хэйзл Харрисон: негритянская пианистка, преподававшая мне музыку, познакомилась с композитором в Европе. Так через мисс Харрисон я узнал о существовании прокофьевских симфоний. Тогда же я узнал и оирадикалистских течениях в политике и в искусстве, и в Нью-Йорке начал читать Андре Мальро — не только романы, но и главы из его «Психологии искусства». А поиски средств выражения современного мирочувствования в произведениях негритянских прозаиков привели меня к открытию Ричарда Райта. Вскоре после того я встретился с самим Райтом и по его совету написал свою первую журнальную рецензию и первый рассказ. Эта встреча стала переломным моментом в моей жизни.

В Таскеджи я пытался писать стихи, но у меня и мысли не возникало сесть за прозу, однако, когда он посоветовал попробовать, мне показалось вполне естественным попытать счастья. На мою удачу, Райт, которого ожидал первый литературный успех, готов был сколько угодно беседовать с новичком, а я жертвовал драгоценным временем, разыскивая критические работы, посвященные искусству прозы. Он познакомил меня с предисловиями Генри Джеймса и Конрада, с трудами Джозефа Уоррена Бича, с письмами Достоевского. Были у меня, разумеется, другие советчики и другие книги. Но не это главное. Главное то, что я всегда проявлял обостренный интерес к технике письма и с самого начала моей писательской деятельности очень серьезно относился к творчеству, в котором жаждал себя выразить. И я занимался этим, вовсе не будучи изолированным от всего остального мира; шла Гражданская война в Испании, еще продолжалась депрессия— словом, мир бурлил. Благодаря одной из тех невероятных случайностей, которые выпадают на долю молодого провинциала, попавшего в Нью-Йорк, мне посчастливилось оказаться на приеме (Райт и я пришли туда с целью собрать деньги по подписке для журнала, который Райт собирался издавать в Нью-Йорке), где я услышал приветствие Мальро испанским республиканцам и впервые увидел выступление знаменитого исполнителя народных песен Ледбелли. Искусство и политика, великий французский романист и негритянский певец, молодой писатель, который должен был вот-вот выпустить «Детей дяди Тома»,—и я, только начавший постигать тайны писательского ремесла. Вот такие-то случайности, такие неожиданные встречи и обозначают поворотные моменты в нашей судьбе. Мне ли было мечтать, что я окажусь рядом с Мальро, с чьими книгами я познакомился на второй же день после прибытия в Гарлем, когда Ленгстон Хьюз дал мне прочесть «Условия человеческого существования» и «Годы презрения», прежде чем вернуть их своему приятелю? То была еще одна благоприятная случайность, позволившая мне избрать Мальро одним из моих литературных «предков», которых художник имеет возможность выбирать по своему усмотрению (чего мы не можем сделать в отношении своих кровных родственников!). В то время по всей стране ширилось движение за пересмотр «херндонского дела» и в поддержку парней из Скоттс-боро*, в движении участвовал и я. Разве мог я поступить иначе—ведь и меня самого сняли с товарняка в Декатуре, штат Алабама, когда—всего три года назад—я ехал в Таскеджи. Но, присоединившись к этой кампании, все свои силы я по-прежнему отдавал изучению литературного мастерства. Я начал публиковаться, и довольно много, тем самым рассчитывая оправдать свои надежды на скорый успех, и по мере того, как продвигалась моя работа, я сделал в высшей степени ошеломляющее открытие: оказалось, что, как бы серьезно ни относился писатель к проблемам литературной техники, не столько он создает свой роман, сколько этот роман создает его самого. Иными словами, решение писателя написать книгу никогда не является чисто случайным. И когда я утверждаю, что писателя создает его роман, я имею в виду то, что художественная техника—это не просто набор всем доступных технических средств, но нечто более интимное: способ чувствования, понимания и выражения своего мировидения. Так что процесс приобретения мастерства оказывается неотделимым от процесса изменения всех реакций, научения видеть и чувствовать иначе, мыслить и наблюдать по-новому, вызывать в своей памяти образы и придавать им ценностный смысл; это процесс стимулирования и управления творческим воображением, выработки способности относиться к общечеловеческим ценностям так, как это делали до тебя классики, благодаря которым искусство жило и развивалось. И быть может, величайшей свободой писателя, как художника, как раз и является это владение мастерством, ибо именно мастерство и дает ему возможность выразить открывшийся смысл жизни.

Видимо, здесь мне надо еще раз охватить взором весь наш маршрут—кажется, такой же запутанный, как и сюжет «Поми-

нок по Финнегану», — по которому я пытаюсь следовать и который начинается с постижения писателем сути поставленной им перед собой цели, то есть его желания стать писателем, и ведет далее к вовлечению его в страстную борьбу за совершенствование своего мастерства; затем, как только мастерство начинает приходить,—к ошеломляющему открытию, что именно мастерство и переформировывает творческую индивидуальность, да к тому же еще до того, как ей удастся подчинить это мастерство своей воле. И в процессе такого переформирования писатель еще кое-что обнаруживает: он понимает, что взял на себя определенные обязательства, что он должен добиваться совершенства формы, а для этого ему необходимо развивать свой вкус. Он видит—и это самое поразительное обстоятельство,—что имеет дело с ценностями, которые по-своему, вне всякой связи с политикой, влияют на главные социальные конфликты, переживаемые его народом и его эпохой. Он видит, что, едва лишь осознав себя особой литературной формой, американский роман старался постичь смысл американского опыта, проникнуть в природу этого опыта и выразить ее, обращаясь к воссозданию специфических черт жизни, умонастроений, пейзажа, городского быта, стремительности американского развития. И из поколения в поколение американские романисты, создатели лучших образцов прозы, передавали друг другу тяжкое бремя