мере так со мной происходит,— причем это случается как бы помимо меня, еще до того, как я примусь за пьесу. Именно это я имею в виду, когда говорю, что писать пьесу — значит открывать ее для себя. Думаю, что это самый верный ответ. Вообще-то такие вопросы я терпеть не могу. Мне всегда казалось, что уж лучше уклоняться от ответа на вопрос, который я расцениваю, как грубое вмешательство в мои тайны—тайны, которыми писатель ни с кем не делится. Если творческий процесс подвергнуть интеллектуальной оценке и скрупулезному анализу — он улетучится, исчезнет. Говорить об этом не только чрезвычайно трудно, но и чрезвычайно опасно. Помните старую сказку—то ли это одна из эзоповских басен, то ли китайская притча—об одном премудром звере. Он увидел сороконожку, и она ему страшно не понравилась. И он сказал: «О боже, зто удивительно, это просто немыслимо—неужели можно ступать столькими ножками! Как это у тебя выходит? Отчего они у тебя все двигаются?» Сороконожка остановилась и сказала: «Значит, так, сначала ставлю левую переднюю ножку, а дальше...» — она Задумалась, что дальше, да и разучилась бегать на сорока Ножках.

В.: Сколько времени вы обычно вынашиваете пьесу в себе?

О.: Обычно я обдумываю пьесу везде, где бы ни был,— от полугода до полутора лет, а потом сажусь писать ее.

В.; Мысленно развиваете сюжет или...

О.: Просто думаю о ней. Хотя нередко меня обвиняют в том, что я ничего не продумываю до конца, я тем не менее обдумываю пьесу. Это верно, что я не начинаю с готовой идеи пьесы—иными словами, с тезиса, вокруг которого надо строить пьесу, но я знаю очень много о характерах персонажей. Я знаю очень много об их среде. И кое-что мне известно о том, ч!о должно в пьесе произойти. Но лишь тогда, когда я сажусь писать, я слышу точно, что хотят сказать персонажи, как они будут развиваться от одного эпизода к другому. То есть как они будут вести себя в определенной ситуации, чтобы получился задуманный исход... Если бы я представлял себе все это иначе, я бы не смог наделить свои персонажи свободой выражения, благодаря чему образы становятся- объемными. Вообще говоря, я пишу скорее трактат, чем пьесу. Обычно я сажусь за пишущую машинку после обдумывания и довольно быстро набрасываю первый вариант. Прочитываю его. Делаю пометки карандашом там, скажем, где мне кажется, в репликах, нарушен ритм. Потом все перепечатываю. И в процессе перепечатки могут возникнуть еще одна-две реплики. Могут еще появиться одно-два новых события, но не больше. Как правило, я первым долгом стремлюсь завершить то, с чего потом начнутся первые репетиции; но в основном отбор и решения вызревают до того, как я сажусь за пишущую машинку.

В.: Не смогли бы вы объяснить: как вы обдумываете пьесу? Возникают ли в вашем воображении целые сцены или же этот процесс настолько глубоко таится в сфере подсознательного, что вы и садаи вряд ли понимаете, как это получается?

О.: Я чувствую, что думаю о пьесе,, и это первое свидетельство того, что она рождается. Когда я осознаю, что думаю о ней неотступно, процесс уже в полном разгаре. На неожиданный вопрос: «Скажите, каковы ваши планы на будущее?»—я, к своему великому изумлению, слышу собственный ответ: «Ах, я напишу такую-то пьесу и еще такую-то»,—хотя до этого ни о чем подобном даже и не помышлял. Вот видите, • мыслительный-то процесс идет сам по себе, не знаю, правда,' что здесь сознательное, что подсознательное. Но как бы то ни было, большая часть работы происходит в уме. И этот период может длиться полгода или даже—как в случае с «Запасным оратором», пьесой, которую я, возможно, наконец напишу этим летом,—больше трех лет. Временами я как бы разворачиваю пьесу перед собой—перед своим мысленным взглядом, чтобы увидеть, как она развивается. И если персонажи становятся объемными, значит, все в порядке. С определенного момента я то и дело проверяю себя, насколько хорошо знаю своих персонажей. Я начинаю импровизировать и испытывать их в ситуации, которой, очевидно, в пьесе не будет. И если мои персонажи чувствуют себя в такой импровизированной ситуации как рыба в воде и развернут свой собственный диалог и станут вести себя в соответствии с моим представлением об их характерах, тогда я решаю, что пьеса моя созрела, пора сесть и написать ее.

В.: Происходит ли это тогда, когда вы чувствуете, что пьеса прошла через «подсознательное»?

О.: Не обязательно. Это происходит и в тот момент, когда я сижу и печатаю.

В.: Это не ответ.

О.: Именно ответ. Нужно время, чтобы подойти и сесть за машинку. Знаете, как собака выгуливается: вот она все кружит, кружит—по земле, по траве,—долго кружит, пока не устроится, как надо. Вот и у меня так же—кружишь все, кружишь вокруг машинки, пока, наконец,—раз!—и усядешься. Я думаю, что сажусь за машинку именно тогда, когда пора за нее садиться. Однако это вовсе не означает, что когда я, в конце концов, усаживаюсь и строчу свои пьесы со скоростью, наводящей ужас на злопыхателей и даже на доброжелателей, то работа уже позади. Работа теперь идет тяжелая, и эту работу я делаю один на один с собой. Тем не менее есть драматурги, которые тешат себя надеждой, будто их персонажи настолько совершенны, что сами и хшшут пьесу. Якобы они определяют ее композицию. По всей вероятности, это должно означать, что тут подсознательное так тщательно