строчками, я стремлюсь изменить мир, понять реальность в ее истинности, подвергнуть ее анализу й выплавить из нее нечто совершенно от нее отличное. Как человек, писатель неизменно испытывает чувство глубокой горечи: ведь хотя он и знает, что «изменение» — один из объективных законов Вселенной, существующей во времени и в пространстве, он знает и другое: изменения в человеческой природе не удастся проследить. Вот почему у французов есть поговорка: «Чем больше меняются вещи, тем больше они остаются нрежними». И все-таки земля действительно вертится. И вещи все же действительно меняются.

Поскольку всем «доподлинно» известно, что писатель плохо приспосабливается к обществу, я не буду оспаривать справедливость такого наблюдения и по отношению к себе самому. Быть прекрасно приспособленным к больному, потерявшему чувство целесообразности и разумности обществу, которое стремительно движется к самоуничтожению,—это все равно что испытывать блаженство, сидя на пороховом ящике, когда уже зажжен фитиль. Что, например, довело до самоубийства Ван Гога? Его наивное стремление придать смысл лишившемуся смысла миру. Все его безумие состояло лишь в том, что он относился к жизни серьезно и любил всех людей. А тем самым для окружающих он уже явно был ненормальным. Он стремился найти в бессмысленном обществе смысл и, значит, был полным идиотом. Но вот прошло столетие, и как рассудила история? Кого теперь помнит мир—Ван Гога или его окружение?

Хотя мы стали свидетелями негритянского протеста (еще не вылившегося в революцию, как иногда считают), в культурном отношении американский негр представляет собой ничто, если судить по книгам, телевидению, кино и театрам Бродвея. Похоже, что двадцать миллионов американцев вообще не существуют на

1 Перевод М. Лозинского.

земле; похоже, что эти двадцать миллионов обречены умереть, не оставив по себе никакой памяти. Негритянский ребенок может посещать школу, штудировать учебники, что-то читать дома, смотреть телепередачи и даже время от времени ходить в кино; все это будет продолжаться изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, но из всей этой информации он извлечет-^ и то навряд ли—лишь самое слабое представление о том, что он такое на самом деле. Все это оказывает на ребенка в высшей степени отрицательное воздействие; ведь нужно, чтобы у него было чувство, что его здесь не просто терпят, а что он принадлежит этому миру. Ребенку необходимо обладать чувством собственного достоинства, он должен знать, что живет в Америке не из милости) а по праву, ибо его предки годами вносили, свой вклад в богатства этой страны, помогали строить этот мир.

Америка хорошо знает, какой вклад внесли в создание страны упорство и трудолюбие чернокожих, их терпение, их мускулы. Вы никогда бы не заняли такого места в мире, не будь здесь меня. Вы строили эту страну, стоя на черных плечах моих предков. Вы строили ее, используя труд рабов, да, это был труд рабов, причем в эпоху, когда рабство почти всюду на земле уже исчезло. Вот каким образом возвели вы свои величественные здания и битком набили их комнаты предметами роскоши. Вот каким образом по числу накопленных сокровищ вы далеко опередили весь мир. Вы жестоко эксплуатировали моих предков. А теперь вы отказываете моим детям в праве на культурную жизнь. Вы делаете вид, что этих детей вообще нет.

Я знаю, как это на них сказывается. Я тоже был чернокожим пареньком из Джорджии. И. я помню. Я знаю, как это сказывается на детях теперь, потому что я отец двух афроамериканцев, живущих' в Нью-Йорке'. Я помню, как однажды, когда моему сыну было девять или десять лет, у нас обедал мой большой друг Ленгстон Хьюз и подарил мальчику свою книгу «Знаменитые американские негры». Это была книга для детей, в ней рассказывалось о героях-неграх, чьи имена остались в американской истории,—о Гарриет Табмен,* о Фредерике Дугласе, о Криспусе Аттаксе и Бенджамине Бэннекере. Моему сыну Чаку эта книга на многое открыла глаза. Она произвела на него такое впечатление, что назавтра он захватил ее с собой в школу, показал учительнице и попросил, даже потребовал, чтобы она прочитала из нее вслух в классе.

Мы тогда жили в пользующемся «дурной репутацией» районе Бедфорд-Стайвесант в Бруклине, и школа Чака была смешанной (хотя обучение было тогда раздельное). Дело происходило незадолго до того, как бегство белых из этого района приняло массовый, панический, беспорядочный характер. Учительница прочла вслух несколько страниц из книжки в классе, и вечером за столом я спросил Чака, как их восприняли.

— Да все прошло прекрасно, папа!—сказал он.—Все были в восторге от книжки.

Но потом, нахмурившись, он добавил:

— Только знаешь, никто в школе понятия не имеет о

негритянской культуре и негритянской истории.

— Не надо удивляться, что белые ребята об этом ничего не знают,—сказал я.

И, с гордостью указав на себя, он сказал:

— Я единственный в школе, кому хоть что-то • известно о негритянской истории и культуре.