Я взглянул на него и чуть не расхохотался—так он был горд и счастлив. И в то же время мне хотелось плакать, когда я думал обо всех этих черных подростках, повсюду в Америке окруженных, по выражению драматурга Теда Уорда, густым белым туманом, не ведающих, что когда-то такие же чернокожие, как они, кое-что значили, и потому не верящих, что сами они хоть чего-нибудь в жизни добьются.

Моей дочери Барбаре было шесть лет. Мы жили на Лафайет-авеню, занимая полуподвал и первый этаж небольшого дома. Часами Барбара просиживала в гостиной на первом этаже, прилипнув к идиотской игрушке со светящимся экраном. Ей было все равно, что показывали, она смотрела даже рекламные передачи. Мы сочли это свидетельством рано сформировавшегося вкуса, ибо уже в столь юном возрасте наша дочь почувствовала, что рекламные передачи нередко делаются лучше, чем основные программы. Но в конце концов туман, застилавший глаза (разумеется, наши), рассеялся, и мы поняли истинную причину: Барбара все ждала, что экран покажет что-то от нее самой, что появятся чернокожий мужчина или женщина, изображенные достойно; ведь разницу между настоящим достоинством и духом передачек вроде «Эмоса и Энди» она уже умела чувствовать. Раза два за все то время, что она упорно и со страстной надеждой глядела в телевизор, на экране мелькало черное лицо, и тогда она стремглав бросалась к нам вниз, крича: «Папа! Мама! Там негра по телевизору показывают!» Но не успевали мы добраться ДО гостиной, как черное лицо уже исчезало.

Когда мы перебрались в район, где теперь живем, Барбара была единственным негритянским ребенком в классе. Однажды она вернулась из школы в слезах. Учительница истории говорила на уроке, что Гражданскую войну начали слишком рано: рабы не были готовы к свободе, на старых плантациях им жилось хорошо и они всем были довольны. Барбара не побоялась бросить вызов учительнице и всему классу. «Не знаю, правильно ли я говорила, папа. Но только все, что говорила учительница, было совсем непохоже на то, что слышишь дома».

Она снова разрыдалась и плакала так горько, словно у нее вот-вот разорвется сердце. А ведь Барбара была веселой, беззаботной девочкой. Она почти никогда не ревела. Она, не раздумывая, бросалась в гущу жизнй,' радуясь и смеясь, падая и ушибаясь, но тут же поднималась вновь, чтобы снова устремиться навстречу тому, что ее ожидало; она вряд ли когда-нибудь задумывалась о том, что жизнь достается недешево. Как же могла учительница быть столь безжалостной к этому существу с таким нежным сердцем? Или, может быть, почтенная леди просто ровным счетом ничего Об этом не знала?

Я знаком с одним молодым негритянским художником, чье творчество—настоящая поэма о жизни чернокожих в Америке. Каждое творение его кисти—талантливый гимн жизни. Но вот несколько месяцев назад я встретился с Томом Филингсом на митинге и увидел человека, павшего духом; он сказал, что уезжает за границу. Он выступал перед чернокожими школьниками Бедфорд-Стайвесанта, рассказывая о негритянской и африканской истории и сопровождая рассказ рисунками на доске. Но, по его словам, у него не было сил продолжать, поскольку становилось все яснее, что негритянские детишки считают себя уродами и все из-за черной кожи. Он сказал, что такое выносить уже не в состоянии. Ему эти дети казались прекрасными, но сами они считали себя безобразными. Их родители, очевидно, думают точно так же. Вот откуда вся эта погоня за париками, за распрямителями волос и высветляющим кожу кремом.

— Джон, мне надо уехать в Африку. Мне надо жить там, где черные дети знают, кто они такие и что они собой представляют, знают, что они прекрасны и что они люди. Мне надо, черт возьми, жить там, где негры не считают себя «черномазыми».

Он едва не плакал. Мне знакомо это отчаяние. Ощущение, что ты только «черномазый», передается от поколения к поколению, наследуется от отца сыном. Ощущение, что белый значит настоящий, а черный—ненастоящий. Что белое — символ чистоты, невинности и всего прекрасного, могучего и непреходящего. О, сколько раз в юности приходилось мне слышать в негритянских церквах с их скудным убранством, как мои черные сестры, прекрасные, удивительные женщины с натруженными руками и чуткой дущой, возносили к небесам тщетные мольбы: «Отмой меня, отец мой небесный, и я стану белой как снег!»

Западный мир сознательно превратил черное в олицетворение всего уродливого и злого. Черная пятница, чёрный список, черная чума, черная неблагодарность, черный труд. Вот так научило нас белое общество ненавидеть самих себя! И тем не менее! «Черномазый—не мразь!»—вот пароль негритянских кварталов, который всегда на устах их жителей. Вы привезли сюда с великого континента великий народ и превратили его в «черномазых». Вы сделали это для того, чтобы «цивилизовать дикарей» и «обратить в истинную веру язычников». Но с точки зрения чернокожего, Америка может быть охарактеризована только так: это страна, создавшая «черномазых».

Искаженное представление о том, что такое негр, оказало отрицательное воздействие и на ваших собственных детей. Они приходят в жизнь с ложными понятиями о происходящем на земле и о возможностях человека и поэтому плохо приспособлены к существованию в мире, три четверти которого составляет небелое население, стремительно завоевывающее себе свободу и независимость.

А у нас даже мои друзья из посольств африканских стран испытывают трудности, попав на «настоящий Юг» где-нибудь в Атланте и даже находясь на «искусственном Юге» в Нью-Йорке. Для среднего американца они «черномазые»—и не больше. В общем-то, я покривил бы душой, сказав, что сожалею об этом. Пока черным американцам на каждом шагу приходится испытывать унижения, будет только хорошо, если наши черные братья с другого берега океана познакомятся с реальным отношением американцев к мужчинам и женщинам с небелой кожей. Я не садист. Точно так же и не мазохист. Просто я не хочу, чтобы Америка дурачила чернокожих, не знающих ее изнутри, как мы. Давайте сначала поставим вещи на свои места.

Помимо борьбы за десегрегацию школ, мы должны десегрегировать всю культуру Америки, десегрегировать само сознание американского народа. Если мы добьемся лишь, чтобы черные и белые ребята ходили в одну и ту же школу, может получиться так, что мы,