нравственного чувства и ответственности—того, что американцы получили в наследство от эпохи революционной борьбы, в которой рождалась наша нация.

Ибо мы, как нация, начали свое существование не тогда, когда сюда волею случая съехались со .всех концов све.та люди разных рас и религиозных верований (этому смешению культур много уделяет внимания Роберт Пенн Уоррен), но лишь когда' несколько человек—некоторые из них были философами-политиками—увековечили на бумаге то, что мы теперь почитаем нашим священным текстом,—учение о нации, которую они мечтали увидеть нарождающейся на этих берегах. Они, как мы знаем, сформулировали обязанности государства по отношению к его гражданам и обязанности граждан по отношению к государству, они заявили о своей преданности идеалу справедливости и поклялись создать общественную систему, которая гарантировала бы всем гражданам равные возможности.

Мне нет нужды останавливаться на проблемах, возникших в ходе складывания нашей нации. Я хочу только напомнить вам, что противоречие между этими благородными идеалами и реальностью повседневной жизни уже в начальный период нашей истории породило какое-то чувство вины и нестойкость духа и что американский роман в высших своих достижениях неизменно обращался к этому важнейшему нравственному конфликту. У Мелвилла и Твена он стал сквозным, хотя и неявным, лейтмотивом. Накануне XX столетия, когда были еще свежи воспоминания о жестоких и болезненных последствиях Гражданской войны и Реконструкции, этот мотив ушел глубоко в подтекст, стал притушевываться, но все же он не исчез бесследно. Его вновь можно обнаружить у Генри Джеймса, а также у Фицджеральда и

Хемингуэя. Наконец, мне, кто верит в действенную моральную силу романа и моральную значимость романической формы, бесконечно приятно осознавать, что этот мотив отчетливо прослеживается в книгах Ричарда Райта и Уильяма Фолкнера, писателей, живших в самой гуще моральных и политических проблем, мимо которых им невозможно было пройти.

Я рассказываю обо всем этом совсем не для того, чтобы наметить вехи развития американского романа, но чтобы указать на интеллектуальное течение, зародившееся как раз тогда, когда я начал осмыслять процесс овладения техникой, в который я уже был вовлечен. Каковы бы ни были мнения и вердикты критиков, писатель должен приходить к собственным выводам относительно смысла и функции жанра, в котором он работает. Вот теперь я и хочу немного рассказать о своих выводах.

Пытаясь найти свой путь в литературе, я пришел к убеждению, что американский роман в течение' всего времени своего существования решал проблему единичного и всеобщего, стараясь при этом ответить на трудный вопрос: как каждый из нас, невзирая на различие наших социокультурных, расовых, географических и религиозных корней и на то, что все мы говорим на своем особом диалекте единого американского языка, оказывается тем не менее американцем. С этим интересом к всепроникающей плюралистичности нашей жизни и к сложной проблеме идеального типа, называемого «американцем», у меня соседствовало желание выявить реальный смысл тех обещаний, которые дает Америка, и решить вопрос, в какой мере эти обещания могут быть исполнены, как они могут быть реализованы в нашей жизни. А наряду с этим оставались еще и собственно литературные интересы. В их числе—забота о высоком качестве формы, необходимость открытия новых выразительных возможностей языка, которые позволили бы сохранить его гибкость и близость к разговорной речи—то, что всегда считалось его главным достоинством со времен Марка Твена. Для меня лично это значило извлекать богатый материал из того неисчерпаемого источника, каким является язык и идиоматика американских негров, чтобы как можно полнее и выразительнее облечь в художественную форму всю многосложность американского опыта в том его виде, в каком он проявляется в образе жизни моего народа. Обратите внимание, что я подчеркиваю: как можно полнее,—ибо я не более хочу писать романы, где бы отсутствовала широкая картина жизненных обстоятельств, формирующих опыт американского негра и способных сделать очевидные несправедливости хоть как-то терпимыми, чем собираюсь подготовить^ себя к роли президента Соединенных Штатов, изучив для этой цели краткий курс истории американских негров и проштудировав сборник законов о гражданских правах. Ибо мне кажется, что одно из обязательств, которые я взял на себя, решив посвятить жизнь писательскому труду, предполагало стремление добиваться по возможности более глубокого понимания действительности, выявления и воплощения самых важных ценностей. И я должен черпать эти ценности из жизни, которую досконально знаю. Мое восприятие этой жизни в самом сжатом виде я и постарался передать вам в своей лекции.

Если все мной сказанное кажется вам несколько причудливым, не забудьте, что я ведь не отрекся от того среднего имени, которое причиняло мне разные неприятности, а лишь утаил его. Иногда оно напоминает мне об обязательствах перед человеком, Ч]ье имя я ношу. У нас, людей, на роду написано отказываться от чего-то хорошего ради приобретения другого и высвобождаться из-под* власти одних тяжких обстоятельств, чтобы создать себе другие. Поэтому для писателя нет ничего значительнее, чем попытка создать по возможности самое достоверное свидетельство социальной действительности. Лишь добившись этого, мы сможем сами познать сполна и указать другим цену превратностей судьбы. Лишь обработав огромную массу жизненного материала, мы сможем сделать свой выбор, .который должен быть основан на так тяжело достающемся нам понимании реальности. Принадлежа к особому ареалу американской культуры и говоря от имени всех его представителей, я прекрасно понимаю, что принимать без разбора ценности, предлагаемые нам другими,— значит пренебрегать важным, даже священным смыслом собственного опыта. Это значит также забыть, что та крохотная частица реальности, которую каждый из нас, принадлежащих к различным социальным группам, способен выхватить из клокочущего хаоса истории, принадлежит не только лишь его группе, но нам всем. Это—и собственность, и свидетельство, игнорировать которое можно только ценой безопасности всей нации.

Я мог утаить свое имя из уважения к достоинствам его первого обладателя, но я не мог отказаться от попытки хотя бы частично добиться того, что он, мой тезка, требовал от американского писателя. Как сказал Генри Джеймс, быть американцем— трудное дело, и для многих из нас, как мне кажется, первая 'трудность сопряжена с обретением собственного имени.

1964 г.

ЭДВАРД ОЛБИ

ИЗ ИНТЕРВЬЮ

Вопрос: Некоторые критики считают, что обычно ваши пьесы лишены темы; другие полагают, что вы эксплуатируете все время одну-единственную, а иные