Она увидела, как его лицо вспыхнуло от радости, словно у молодого человека.

— А вы знаете, что она думает обо мне? — спросил он. — Вы ведь так близки. Что она говорит обо мне?

— Она отзывается о вас с очень теплым чувством, — сказала Эстер. — Но любит ли она вас только как отца или друга, я не знаю. И я никогда ее об этом не спрашивала. Я надеялась, что, возможно, мне никогда и не придется этим интересоваться. Если бы она встретила молодого человека, или Джон вернулся бы домой, или война закончилась бы…

Она отвернулась, ссутулившись под грузом дюжины сожалений.

— Пойду позову ее.

Френсис была на конном дворе, качая воду в ведро для лошади Александра.

— Твой дядя хочет тебя видеть, — без предисловий сказала Эстер.

Она с усилием удержалась от того, чтобы не притянуть девушку к себе, не пригладить ей волосы, не обнять еще разок.

— Он в гостиной.

Френсис с трудом втащила тяжелое ведро в стойло и прикрыла дверь.

— Что-то не так?

Эстер сохраняла на лице выражение вежливой незаинтересованности.

— Он хочет спросить у тебя о чем-то, — сказала она. — Ты должна говорить только то, что хочешь, Френсис. Пожалуйста, помни это. Отвечай так, как хочешь. И подумай, прежде чем отвечать. Спешки никакой нет.

Девушка озадаченно посмотрела на нее и повернула к дому.

В гостиной Александр вдруг обнаружил, что горло у него сжалось, и он едва мог дышать. Когда дверь отворилась, он обернулся и увидел Френсис. Она сбросила пелерину на спинку одного из стульев. Одета она была весьма просто — в теплое серое платье, в волосах у нее запутались сухие травинки. Он взял ее за руки.

— Ты продрогла, — сказал он.

— Я напоила твою лошадь.

— Тебе вовсе не нужно было делать это. Я думал, в конюшне Джозеф.

— У него слишком много работы. Все его помощники по саду ушли. Мы с Джонни помогаем. Я совсем не против.

Его пальцы снова нащупали мозоли на ее руках.

— Я не хочу, чтобы ты делала тяжелую работу.

Она улыбнулась.

— Мама сказала, ты хочешь меня о чем-то спросить.

Теперь, когда дело дошло до этого, Александр обнаружил, что он едва может говорить.

— Да.

Она ничего не произносила, ждала, что скажет он. Он подвел ее к креслу перед камином и, когда она села, остался робко стоять перед ней. И тут ему показалось самой естественной вещью на свете встать на одно колено, взять ее холодную маленькую ручку своими двумя ладонями и тихо сказать:

— Френсис, я полюбил тебя еще тогда, когда ты была совсем крохой. И хотел бы, чтобы ты стала моей женой.

Все заготовленные слова, которые он репетировал во время долгой холодной верховой поездки вдоль зимней реки, вылетели у него из головы. Он забыл предупредить ее, чтобы она не вздумала принимать его предложение. Он забыл пообещать ей, что всегда останется ее другом, даже если не сможет стать ее мужем. Он забыл все, что собирался сказать. Он просто ждал, что она ответит.

Она сразу улыбнулась, будто он принес ей ленту особенной красоты.

— О, да, — ответила она.

Он едва мог поверить, что она так легко согласилась. Сразу же захотел предупредить ее против неверного решения.

— Но я намного старше тебя, ты должна подумать какое-то время, поговорить с матерью, возможно, написать отцу…

Она наклонилась к нему, и ее руки обхватили его шею. Он почувствовал тепло ее дыхания на своей щеке и привлек ее к себе, тут же ощутив прилив желания и страстное чувство необходимости защищать ее.

— Мне никого не нужно спрашивать, — очень тихо прошептала она. — Я думала, что ты никогда не отважишься сказать это. Мне кажется, я ждала целую вечность. Я всегда знала, что я тебе отвечу.

Зима 1644 года, Виргиния

Зима все крепче сжимала прибрежную равнину Виргинии, будто она приняла сторону одного из воюющих народов и вступила в беспощадный союз с колонистами.

Все запасы продовольствия повхатанов были разграблены или сожжены, есть было нечего, даже мастерство женщин не могло прокормить племя рыбой и крабами, добытыми на мелководье, или замерзшими ягодами, оставшимися на деревьях. Каждый день воины отправлялись на охоту и возвращались то с уткой, то с гусем, подстреленным во время вылазок в южном направлении. Мясо делили со строжайшей справедливостью, матери тихонько отдавали свою долю детям, а старики притворялись, что не голодны.

Когда повхатаны начинали войну, то думали, что она закончится после первой мощной атаки — как обычно происходит в сражениях. Они почему-то упорно верили, что белые люди просто уйдут назад, туда, откуда пришли, особенно потому, что они всегда говорили об этом другом месте как о «доме» и вспоминали о нем с тоской. Зачем человеку вдруг оставлять свои поля, леса, дичь и начинать жизнь с нуля на берегах чужой, незнакомой реки? Если он сталкивается с трудностями, почему бы ему не сесть на один из своих огромных кораблей и не уйти так же легко и так же неожиданно, как и пришел?

Но среди вопросов, которые Опечанканау задавал Джону, ни разу не было вопроса о том, уйдут ли колонисты, если потерпят поражение, — этот вопрос никогда даже не приходил ему в голову. Вождь знал, что земля, завоеванная в сражении, потом могла быть потеряна — тоже в сражении. Он знал, что можно легко заставить уйти тех, кто только недавно пришел. До этой ужасной зимы ему никогда не приходило в голову, что белые люди нарушат свое обещание не двигаться дальше, нарушат свое обещание оставаться на небольшом клочке земли в Джеймстауне, нарушат свое обещание, что они займут лишь узкую полоску земли у реки и будут жить в мире с соседями.

Опечанканау не ждал от людей честности. Он сам с улыбкой на лице обещал мир и дважды начинал войну. Но он не ожидал глубины и последовательности лицемерия, которое белые принесли на эту девственную, первобытную землю. Он не ожидал от них такой решимости, и до самой смерти он так и не осознал их жадности.

В маленькой деревне царило сильное ощущение, что все идет не так. Первая атака принесла победу, но с тех пор на них самих шла охота, как на испуганных зайцев. Теперь, в середине зимы, спрятавшись в самом сердце болот, они были в достаточной безопасности. Но все сильнее нарастал страх, что болота и были всем, что им осталось, что только эта бесплодная земля, солоноватая вода, заброшенные и бедные земли останутся для племени, привыкшего гордо и без опаски ходить по своим тропам через изобильные, богатейшие леса.

Доля Джона застревала у него в горле. Он не ходил на охоту с воинами, его не звали. Вместе с женщинами и стариками, низко склоня голову и скребя по земле своей палкой-мотыжкой, он обрабатывал землю вокруг временной деревни, аккуратно опуская в землю драгоценные семена и затем присыпая их сверху.