Всю ночь в Ламбете жгли праздничные костры, и в каждом окне горели драгоценные свечи. На следующее воскресенье не было ни единого мужчины, женщины или ребенка, кто не посетил бы благодарственную службу. На мгновение прилив войны ослабел, но только на мгновение. Это означало, что по крайней мере в течение месяца или двух кавалеристы не покажутся на узких улочках Ламбета. Не будет и несущих смерть солдат-католиков ирландской армии.

Просочились также слухи о том, что силы парламента захватили все порты Уэльса, обращенные к Ирландии. Теперь король не мог призвать католиков в Англию. Даже в Шотландии немногочисленные роялистские силы отступали.

— Полагаю, королю теперь придется вступить в переговоры с парламентом, — заявил Александр, апрельским вечером посетивший Эстер. — Впервые ему приходится защищаться, а роялистская армия никогда не могла похвастаться умением хорошо сражаться при отступлении. У него нет советчиков и не хватает решимости, чтобы продолжать борьбу.

— И что дальше? — спросила Эстер.

На коленях у нее стояла корзина со стручками прошлогоднего душистого горошка. Она лущила их, собирая семена для посева.

— Можно доставать наши редкости из укрытия?

Александр на мгновение задумался.

— Нет, лучше не надо, пока не объявят мир, — сказал он. — Подождем и посмотрим. Может, события наконец повернулись в обратную сторону.

— Вы думаете, король заключит мир с парламентом и смиренно вернется домой?

Александр пожал плечами:

— А что еще ему остается делать? Придется договариваться. Он все еще король. А они все еще парламент.

— То есть все эти мучения и кровопролитие были понапрасну, — отрезала Эстер. — Понапрасну, за исключением того, что короля научили управлять своим парламентом так, как это делали его отец и старая королева.

Александр серьезно посмотрел на нее.

— Это был дорогой урок.

Эстер бросила горсть сухих пустых стручков в огонь и посмотрела, как они заискрились и вспыхнули.

— Чертовски дорогой… — горько вздохнула она.

Апрель 1644 года, Виргиния

Джон надеялся, что его призвали на военный совет Опечанканау как простого воина, товарища Аттона. Но, по мере того как текли дни в городе повхатанов, он обнаружил, что каждое утро его призывали для разговора с вождем.

Сначала вопросы были ясные и прямые. Форт в Джеймстауне: правда ли, что город так разросся, что все население уже не может поместиться за его стенами? Правда ли, что стены уже разрушаются от недостатка ухода и ремонта, что нет надлежащей стражи и что пушки заржавели?

Джон отвечал всю правду, которую знал, предупредив Опечанканау, что он — всего лишь путешественник, проехавший через Джеймстаун, а не постоянный житель, знающий о городе все до мельчайших подробностей. Но по мере того, как вопросы продолжались, Джону стало ясно, что Опечанканау знает ответы на них не хуже самого Джона. У мудрого старого вождя было много шпионов, наблюдавших за фортом. Он использовал Джона для того, чтобы лишний раз проверить их информацию, а сведения, полученные от них, — для того, чтобы проверить, правду ли говорит Джон. Он проверял, насколько Джон способен говорить правду, доказывая преданность своему новому народу.

Когда он удостоверился, что Джон честно рассказывает ему все, что знает, тогда вопросы изменились. Вместо этого он спрашивал: когда белые просыпаются, что пьют за завтраком, правда ли, что все они пьяницы и к вечеру обычно уже наполовину упиваются своими огненными напитками? Есть ли какая-то особенная магия в том, чтобы обращаться с порохом, пушками и кремневыми ружьями, могут ли повхатаны отобрать у них все это оружие и обратить его против самих создателей? Помнит ли бог англичан о них в этой чужой земле, или, может, он просто-напросто позабудет о них, если против них восстанут истинные хозяева земли?

Джон боролся с концепциями магии, военного дела и теологии на чужом языке и в рамках другого способа мышления. Снова и снова он обнаруживал, что вынужден отвечать старику: «Простите, я не знаю», и видел, как темные брови смыкаются, а изборожденное морщинами лицо темнеет от гнева.

— Я и в самом деле не знаю, — нервно оправдывался в таких случаях Джон.

Снова и снова Опечанканау возвращался к вопросу о том, как у англичан налажен обмен информацией. Если поселенец обнаружит, что началось восстание, как быстро он сможет передать это известие в Джеймстаун? Есть ли у англичан способ передавать сигналы дымом? Или с помощью определенной комбинации звуков барабанного боя?

— Дымом? — недоверчиво переспросил Джон. — Нет. И барабанов тоже нет. Солдаты бьют в барабан во время атаки или отступления.

Опечанканау презрительно сплюнул.

— Нет, чтобы передавать информацию. Длинные сообщения.

Джон в изумлении потряс головой:

— Конечно, нет. Как вам удаются такие вещи?

Угрюмая улыбка осветила лицо Опечанканау.

— Неважно. Значит, если кого-то о чем-то предупредили и он хочет сообщить об этом в Джеймстаун, он должен сам отправиться туда? Пешком или в каноэ?

— Да, — ответил Джон.

Наступило минутное молчание.

— В последней войне нас предали, — задумчиво проговорил Опечанканау. — Нашлась пара юнцов, с которыми их белый хозяин обращался по-хорошему, и они не смогли причинить ему боль. Они предупредили белого. Они стали такими же мягкими, как белые юноши. Они подумали, что спасут только его одного. Но, спасая его, они предали всех нас. Он помчался в Джеймстаун и предупредил форт. И там нас уже ждали. А что случилось с юношами, которые любили своего хозяина так сильно, что предали свой народ и предупредили чужой?

Джон ждал.

— Их застрелили белые, — ответил сам себе Опечанканау. — Так белые награждают своих верных слуг. Мы видели, как это было. А нас всех, и тех, кто сражался, и тех, кто не участвовал в восстании, погнали все дальше и дальше от наших деревень. И мы видели, как наши поля пошли под табак. Ничего больше на них не росло, только табак, везде растение для курева, и ничего для жизни.

— Когда начнется новая война? — спросил Джон.

Опечанканау передернул плечами.

— Скоро.

Джон проснулся ночью и лежал неподвижно. Что-то побеспокоило его сон, но он не мог понять, был ли это шум или движение или его разбудило какое-то ощущение. И тут он услышал это снова. Снаружи вигвама треснула веточка, потом шкуры на входе раздвинулись, и тихий голос коротко сказал в теплую тьму: «Пора».

Аттон, спавший рядом с Джоном, проснулся и уже вскочил на ноги.

— Пора! — воскликнул он, и голос его был полон радости.

— Что пора? — спросил Джон, будто он не знал, будто он не ощущал, что готов броситься на землю и зарыдать от ужаса и чувства вины.