— Что скажет наш брат Орел? — неожиданно спросил Опечанканау.

Его суровое лицо с носом-клювом повернулось к Джону, туда, где он сидел в задних рядах. Люди перед ним расступились, точно взгляд Опечанканау был копьем, летящим прямо Джону в сердце.

— Ничего… — запинаясь, пробормотал Джон, слова языка повхатанов не шли с языка. — Ничего… сэр.

— Они будут готовы к нападению? Они знают, что мы выжидаем и планируем?

С несчастным видом Джон покачал головой.

— Они думают, что победили нас и отогнали прочь, вытеснили нас из наших лесов и наших охотничьих троп?

— Думаю, да, — сказал Джон. — Но я давно не общался с белыми людьми.

— Ты будешь нашим советником, — приказал Опечанканау. — Ты расскажешь нам, как избегать ружей и в какое время дня нам лучше атаковать. Мы воспользуемся твоими знаниями о них, чтобы выступить против них. Ты согласен?

Джон открыл рот, но звука не последовало. Он почувствовал, что рядом с ним поднялся на ноги Аттон.

— Он онемел от оказанной ему чести, — без запинки сказал Аттон.

При этом Аттон так, чтобы никто не видел, с силой наступил Джону на ногу.

— Да, конечно, — Джон действительно оцепенел.

— Твои руки будут обагрены английской кровью, — пообещал ему Опечанканау.

Лицо его было серьезным, но в глазах, в самой глубине была искорка озорства, того самого озорства повхатанов, против которого невозможно устоять.

— Ты будешь счастлив, Орел. Уж как ты будешь счастлив, Орел.

Весна 1644 года, Англия

Александр Норман больше не заговаривал о женитьбе на Френсис, но навещал Ковчег в Ламбете каждую неделю. Он катал Френсис по реке, он купил ей пони и ездил с ней на верховые прогулки по лугам вдали от Ламбета. Из таких экспедиций Френсис возвращалась непривычно притихшая и задумчивая, но она никогда не говорила Эстер ничего, кроме того, что дядя был очень добр и что они болтали обо всем на свете, но все это не заслуживало внимания.

Эстер разрывалась на части. С одной стороны, ей казалось, она должна предупредить Френсис, чтобы та не углубляла отношения с дядей, что это принесет ей только боль и разочарование. С другой стороны, она не хотела мешать дочери наслаждаться доверчивыми, нежными отношениями с хорошим человеком, достаточно взрослым для того, чтобы быть ее отцом.

Фактически кто рисковал пострадать от разбитого сердца, так это был сам Александр. Френсис наслаждалась его обществом, многому училась у него — от умения обращаться с лошадьми до политики. Эстер верила Александру, он проводил целые дни с Френсис без единого слова ухаживания, но она удивлялась, какое же удовольствие он находил, например, в том, что Френсис смотрела на него и доверчиво спрашивала:

— Ты же знал про короля Генриха, да, дядя Норман? Ты же уже был мальчиком, когда он был на троне?

Он улыбался Эстер иронической улыбкой поверх каштановой головки племянницы.

— Это было бы правдой, если бы мне было сейчас сто лет. Ты ничегошеньки не знаешь из истории?

Она скорчила гримаску.

— Немного. А сколько тебе лет, дядя?

Эстер показалось, что он собрал всю силу воли, чтобы ответить.

— Мне пятьдесят четыре года, — честно сказал он. — И я жил при трех монархах, но ничего подобного никогда не было.

Френсис посмотрела на него, что-то соображая про себя, склонив голову набок.

— Знаешь, ты не выглядишь очень старым, — сказала она начистоту. — Я никогда не думала о тебе как о таком старом.

— Что ж, я как раз такой старый, — сказал он.

Эстер подумала, что это высказывание стоило ему весьма дорого.

— Я достаточно стар, чтобы быть твоим отцом.

Удивленный смех Френсис заставил его улыбнуться.

— Я думаю о тебе как о своем друге! — воскликнула она.

— Видишь ли, я был другом твоего деда еще до того, как ты родилась на свет. Я качал тебя на коленях, когда ты была маленьким слюнявым несмышленышем.

Она кивнула.

— Не думаю, что от этого что-то зависит, — сказала она, и Эстер задумалась, но не спросила, что может зависеть.

Во время своих визитов Александр не обделял вниманием и Джонни, и саму Эстер. Он приносил Джонни памфлеты и баллады о его герое, принце Руперте, а для Эстер — долгожданные новости о том, что происходило на войне. Он рассказывал о новом командире, полковнике Кромвеле,[16]который появился ниоткуда и, по слухам, был почти что из простых рабочих людей. Но он командовал полком солдат, которые могли противостоять атакам роялистской кавалерии и были обучены и натренированы так, что уже могли поворачивать, останавливаться и маршировать вперед по одному слову команды.

— Думаю, Кромвель знает свое дело не хуже принца Руперта, — заметил Александр.

Джонни покачал головой:

— Принц Руперт сражался по всей Европе, — уверенно сказал он. — И он ездил верхом на строевых офицерских лошадях, когда ему было столько же лет, сколько мне. Никто в Восточной Англии не может сказать о себе то же самое.

Новости в Оксфорде говорили о королевском дворе как о необузданном, разгульном, распутном житье, о том, что и богословы, и придворные валялись по утрам пьяными в канавах. И что король праздновал победу за победой, какими бы незначительными и мелкими они ни были. Похоже было, что королевство открывалось перед ним и что он будет в Лондоне в пределах года. И наконец король начал поход на мятежную столицу.

Александр Норман послал письмо в Ковчег в Ламбете.

Дорогая кузина Эстер.

Предлагаю вам спрятать самые ценные сокровища в вашем надежном хранилище и упаковать необходимые вещи и одежду для себя. Король идет на Лондон с севера, и Сити готовится к осаде. Впрочем, если король решит окружить город и взять его в кольцо осады, то, я полагаю, вполне возможно, что Ламбет падет, а армия парламента отступит и будет удерживать свои рубежи к северу от реки. Если противостояние затянется, вы можете оказаться как раз между двух армий. Посему будьте готовы покинуть дом сразу же, как только я дам знать, и я отвезу вас обратно в Отлендс.

Александр

Эстер сразу же бросила письмо в крошечный костерок из угольной пыли и щепок и посмотрела, как оно неторопливо сгорело. Она ощущала огромную усталость, будто война длилась целую вечность и будет длиться всегда, без победы, без мира, без ничего, кроме изнашивающей задачи выжить.

На мгновение она замерла в кресле у камина, опустив голову на руку и наблюдая за тем, как письмо вспыхнуло, обратилось в пепел и потом мягкими хлопьями рассыпалось на алых углях. Но тут же встряхнулась, деловито одернула юбку, повязала свой рабочий фартук из грубой мешковины и направилась в комнату с редкостями.