Нахим слушал затаив дыхание. Он представил себе две огромныемассы людей, передние ряды которых знают определенно, что погибнут, и ощутил,как на затылке зашевелились волосы.

– Персы стояли лицом к скифам, ждали приказа идти в бой. Ктошептал молитвы, кто вспоминал родных, но лица всех были мрачными ирешительными.

– А скифы?

– Скифы тоже ждали приказа идти в бой. Но вдруг персы, а сними и царь Дарий заметили, что в передних рядах скифов началось какое-тосмятение. Они колыхались взад-вперед, потом люди начали бросать оружие,метаться из стороны в сторону. И вот уже сотни, если не тысячи людей мечутся изстороны в сторону!.. Дарий велел спешно узнать, что там случилось. Тудапоскакали его полководцы, а вернулись вскоре бледные и дрожащие. Оказалось, чтов передние ряды скифов забежал заяц! Бедный зверек совсем ополоумел от страха,метался из стороны в сторону, а скифы бросились с ­хохотом его ловить.И ловили, хватали, падали, совсем забыв о страшной битве, что вот-вотдолжна начаться… и где они все должны погибнуть.

Иисус прошептал с ненавистью, но в голосе звучалопотрясение:

– Сумасшедший народ!

– Может быть, – согласился Соломон. – Персов не точтобы обуял ужас, они были мужественными воинами, но все как-то сразу поняли,что войну проиграли. Нельзя воевать и победить людей, которые беспечно ловятзайца перед лицом смерти!.. И верно, из всей огромной персидской армиитолько сам царь Дарий спасся, да и то чудом, благодаря греческим наемникам,которые вопреки его приказу не разрушили мост, по которому он и успел убежатьот настигающих скифов через великую реку.

Иисус подавленно молчал. Соломон подошел к окну, всмотрелсяв багровое зарево пожара. За спиной голос Нахима был полон тоски:

– Да, этот народ еще более молод, чем те скифы.И беспечен. Его не вразумить, не испугать.

В коридоре послышались голоса. Дверь распахнулась, всопровождении служанки вошла блистающая здоровьем Исфирь. От нее пахнулостепными травами, свежестью. Волосы на лбу были перехвачены широким золотымобручем. В середине над переносицей таинственно блистал крупный сапфир.Черные как смоль волосы свободно падали по спине, лишь в середине перехваченныецветной лентой.

Ее лицо сияло весельем, а в глазах был едва сдерживаемыйсмех.

– Рабби, этот народ еще моложе и беспечнее скифов!А это их знаменитое «авось»!

– Что это?

– Это такое философское понятие… Это… гм… выражение ихбеспечности, с которой могут идти навстречу самым великим неожиданностям. Изнас никто не сунется в темную комнату, в густой туман в незнакомом месте, непойдет через чужое болото! А скиф, или теперь рус, говорит свое беспечное«авось», идет смело…

– И что же? – спросил Иисус в нетерпении.

– Иной раз гибнет, иной раз находит.

Нахим поежился:

– Все-таки гибнет…

Она рассмеялась еще беспечнее:

– Но иной раз и находит! Кто не высовывается, тот остаетсяцел, но он никогда и ничего не приобретает!

– Кроме мудрости, – вставил Соломон негромко. – Тызабыла о мудрости, дочь моя.

– Кроме мудрости, – согласилась она. – Но чтомолодым да сильным мудрость? Они не будут знать, что с нею делать. Она путы наих ногах, из-за которых погибнут.

Аарон, который до того молчал, сказал негромко, с горечью:

– Мы, иудеи, изо всех сил стараемся сохранить свою веру… нодо чего же легко перенимаем чужие обычаи, чужие взгляды!

На него оглянулись с удивлением. Он кивнул на Исфирь. Полнаязадорной жизни, она смеялась громко и беспечно, белые, чистые зубы сверкали какжемчуг, подобные ночи волосы перекатывались крупными волнами по спине,блестели мелкими искорками. На лбу золотой обруч подчеркивал красоту ее лица.Крупный сапфир мерцал с веселой загадочностью, но без угрозы, словнонамекал на некую тайну, но вовсе не страшную. Спина ее была прямая, волчьябезрукавка слегка приоткрывала круглую грудь, такую же обцелованную жгучимсолнцем, как и загорелые плечи и руки.

Она все еще смеялась, но глаза ее внезапно сузились, сталисерьезными.

– Это одежда, только одежда! А под одеждой у меня всето же сердце.

Когда она ушла, Соломон прислушался к звонкому цокотубронзовых подков на ее сапожках:

– Да она больше скифская царица, чем иудейка… Но Яхве что-тоговорит нам через нее! Горе нам, мы слишком мелки и ленивы, чтобы понятьсокровенный смысл его иносказаний!

Юная Мойра металась по комнате, заламывала руки. Наконецмать спросила сердито:

– Да что с тобой?.. Случилось что?

– Ох, мама, тяжко мне.

Мать перестала тереть полотенцем тарелки, повернулась кдочери. Глаза стали острыми.

– Что случилось, говори?

– Мама…

– Это молодой сын Абрама? Он?

Голос ее стал визгливым, она набрала в грудь воздуха дляистошного вопля. Мойра поспешно сказала:

– Мама! Если ты родила меня невинной, то я и сейчас такаяже. Этот сопливый Абрамчик пусть слюни роняет и дальше. Нет, мама!.. Другое.

Мать перевела дух, голос стал спокойнее, ворчливее:

– Так что же? Явно кто-то замешан. У вас, молодых, всебеды и радости только от этого… Будто нет работы, учебы, торговли…

Мойра ласково отобрала у нее тарелки:

– Сперва поставь посуду. Мама, я люблю тебя. И всегдаслушалась! И сейчас… Я могла бы тайком, как моя старшая сестра, но яже знаю, какая ты хитрая и как дурачишь отца…

Мать испуганно оглянулась:

– Ш-ш-ш-ш! Как ты смеешь говорить такое?

– Прости, мама. С языка сорвалось. Просто я хотеласказать, что когда к нам заходит преподобный ребе Соломон… Молчу, молчу!..Мама, я хотела посоветоваться. Понимаешь, я дала слово Твердой Руке, это мойзнакомый скиф, что приду к нему в полдень к реке…

Она подхватила охнувшую мать, та беззвучно раскрывала рот ивыпучила глаза, усадила на лавку. Лицо матери быстро приобретало синюшныйоттенок. Мойра на всякий случай отодвинула посуду подальше.

– Мама, – сказала она быстро, – я не приду! Развея стала бы тебе это говорить? И не надо так сердиться. Да, он гой, но онсильный, красивый и храбрый. И не грубый, он просто не знает, что онгрубый.

Мать с трудом перевела дыхание:

– Гой… Акум… Как ты могла?

Мойра независимо повела плечами:

– А что? Я же не собираюсь идти к нему в жены?Просто поболтали, посмеялись… Теперь он упросил меня прийти к нему на берег. Незнаю, как это случилось, но я пообещала. Зато теперь, дома, я передумала.