и – бац! – ты человек… Что перевешивает? Лунный свет? Нет, нет, всё не то и всё не так. Не может быть, не знаю, не получится, всё – чушь собачья…

Чушь собачья?! Ч-чёрт, собаки, – он совсем про них забыл. Ну, времени же нет! Смелей!

Стоп! Время…

Ведь если это время сдвинуть лишь на миг туда, на миг обратно, он будет псом и волком завтра и вчера, притом всегда, и человеком – сегодня…

Ты знаешь, как это сделать?

Уж лучше думать, будто знаю…

* * *

За те полмесяца, которые Дьёрдь прожил слепым, оставшиеся чувства обострились до предела. Невероятно чуткими стали слух и осязание, обострился нюх – всё словно бы стремилось возместить утраченное зрение, конечно, без особого успеха, но тем не менее… И потому солдат не слишком удивился, когда услышал далеко, за гранью тишины негромкий голос – он говорил, расспрашивал, просил и отвечал, сплетая ломкий наговор стихов. Дьёрдь вслушался – не ухом, по-другому, – он и сам не смог бы объяснить, как, и через миг внезапно осознал, что голосов тех два. Один голос задавал вопрос. Другой отвечал.

Снежок-Зимородок, когда ты родился?

Кто первые были враги и друзья?

Когда ты любить, ненавидеть учился?

Кто первый сказал тебе слово «нельзя»?

В зелёном распадке у старой осины,

Где долго потом снег растаять не мог,

От белого волка у матери-псины

Холодной зимой появился щенок.

Снежок-Зимородок, как к людям попал ты?

Кто первым ошейник на шею надел?

Чего для себя в этой жизни искал ты?

Куда ты бежал и чего ты хотел?

Я вырос на привязи в старом подворье,

Людей повидать я немало успел.

Но сердцем я знал: моё место на воле,

И в лес убежал я, как только сумел.

Снежок-Зимородок, мы вместе до срока.

Из трёх выбирать можно только одно.

Природа с тобой поступила жестоко:

Ни волком, ни псом тебе быть не дано…

Ты хочешь сказать, что мне нету спасенья?

Ну что ж, значит мне и не нужно его!

Я сам принимал в этой жизни решенья,

И я не бежал от врага своего.

Враги для тебя в этой жизни найдутся,

Не стоит на голову их призывать.

Пусть двое гонимых одним обернутся:

Попробуй людское обличье принять.

Мне плохо известны привычки людские,

И мне никогда не вернуться домой:

Пусть волки и псы для меня не родные,

Средь вас я тем более буду чужой…

Сбежать от себя никуда невозможно,

Хоть ты и решил покориться судьбе.

Но быть человеком хоть сложно, но можно,

И я помогу. Обещаю тебе.

Я знаю, ты прав, но мне трудно решиться,

В крови человечьей таится ответ.

Пускай совершится, что должно свершиться.

И я понимаю, что времени нет.

Всё смолкло, и дыхание Зимородка вдруг замедлилось. Был миг, когда он вовсе перестал дышать, и Дьёрдь, обеспокоенный, рванулся помочь, но тут Жуга, лежавший головой у Дьёрдя на коленях, вдруг вскрикнул страшно и протяжно долгим стонущим надрывом. Дьёрдь торопливо содрал повязку с глаз и застонал от бессилия: он всё ещё был слеп. Теперь ему на самом деле стало страшно. Псы могли появиться в любую минуту. Он подтянул к себе оружие и замер, вслушиваясь в ночь.

Крик смолк, и хриплое дыхание Зимородка разорвало тишину.

* * *

Почему собаки не пришли?

Никто не знает.

* * *

К утру у Зимородка затянулись раны. Он встал и даже смог идти. Жуга пришёл в себя лишь к середине дня, потребовал воды и долго, жадно пил, приникнув к краю котелка. Откинулся на одеяло.

– Он… жив? – едва шевеля языком, спросил травник.

– Кто? Зимородок? Вроде жив. Даже поправился.

– Ты всё ещё не видишь?

– Нет.

Дьёрдь снова кое-как перемотал глаза тряпицей. Мокрая ткань холодным обручем охватила голову.

Они подъели старые запасы и пополудни снова вышли в дорогу. Путь вёл к реке. Носилки пригодились снова – теперь уже травника несли на них. Его мешок взял Дьёрдь. Зимородок шёл впереди. Молчал. Жуга лежал, дыша прерывисто и редко, без чувств, а может, просто крепко спал, не откликаясь на зов, и лишь когда ступили на тугой, звенящий барабаном лёд раздувшейся реки, открыл глаза и вдруг сказал:

– Я сам.

Дьёрдь от неожиданности чуть не выронил носилки.

– Ты как, Жуга? – спросил он. – Идти сможешь?

– Смогу. Носилки бросьте, так идите… только осторожно – лёд плохой… трухлявый лёд…

– А ты?

– Я потом, – ответил он и повернулся к лесу.

Зимородок хотел возразить, но промолчал и первым ступил на лёд. Дьёрдь двинулся следом. Лёд проседал, потрескивал, но вроде пока держал. И тут, и там сквозь трещины сочилась вода, ноги у обоих мгновенно промокли. Они миновали уже середину реки, когда Дьёрдь услышал за спиной лай собак и замер, не зная, что делать.

– Не останавливайся, – глухо сказал Зимородок, почувствовав, как натянулась меж ними верёвка.

– Где они?

– Не останавливайся, и может, успеем.

– А как же… – начал было Дьёрдь.

– Он знает, что делает, – ответил тот и добавил еле слышно: – Надеюсь…

Шаг, другой, ещё и ещё… Дьёрдь уже сбился со счёта, когда вдруг понял, что под ногами земля. Лай приближался, дикий, заливистый, торжествующе-злобный. И тут раздался треск. Что-то с шумом и плеском ухнуло в воду. Закричали.

– Да беги же, беги! – отчаянно взвился крик Зимородка.

Терпеть неведение больше не было сил. Ломая ногти, Дьёрдь рывком сорвал повязку и тоже закричал.

Он видел!

В сумерках уходящего дня бурлила, пенилась река. Трещины стремительно ширились, а сверху неслась, ломая лёд, широкая – от берега до берега – волна. Лёд дыбился, скрипел и скрежетал, седые льдины наползали друг на дружку, словно жернова, и в самом сердце этой круговерти был Жуга. Без посоха, вымокший до нитки, он бежал к ним, прыгая, скользя и оступаясь на ломающемся льду. Упал, поднялся, вновь упал, свалился в воду, вынырнул, поплыл, хватая воздух синим ртом, отталкивая льдины (здесь, похоже, было глубоко). Мелькнули в кровь изрезанные руки. Дьёрдь ринулся к нему на помощь и едва не рухнул сам, так закружилась с непривычки