– Садись, Джонни. Больно не будет. Я сделаю несколько замеров и после некоторых вычислений смогу сделать достаточно надёжный прогноз касательного твоего роста и веса во взрослом возрасте. Расслабься. – Он вытащил штангенциркуль из рубчатой небесно-голубой униформы дантиста и начал измерять моё предплечье. – Замечательно. А теперь широко раскрой рот. – Он засунул мне в рот какую-то линейку и минуту держал её у десен. Лицо доктора было так близко к моему, что стало слышно, как у него во рту плескалась слюна. Закончив с измерениями, он написал несколько цифр в блокноте, который казался совсем крохотным в его мясистой руке.

– Превосходно. Теперь отлучусь ненадолго. Нужно занести данные в таблицу. Вернусь через минуту.

Мама вошла в полуоткрытую дверь кабинета, где я лежал, и по её улыбке можно было понять, что нас ждут хорошие новости. Она взяла мою ладонь в свои и слегка сжала.

Доктор Брюэр вернулся и объявил:

– Думаю, результаты тебе понравятся, Джина. Согласно расчётам, Джонни во взрослом возрасте, когда закончится его физическое развитие, будет ростом шесть футов два дюйма и весить сто шестьдесят пять фунтов[7].

Я улыбнулся, а мама сияла так, как будто настал самый счастливый день в её жизни. По-своему мама ведь тоже хотела, чтобы я вырос высоким и имел нормальный вес. Так же, как и папа, она была заинтересована в улучшении моей физической формы. Её беспокоили мои торчащие уши и неправильный прикус. Она назначала встречи с пластическими хирургами, чтобы обсудить возможность прижать мои уши, и проверяла, надеваю ли я ретейнер каждую ночь. Даже проверяла резиночки, чтобы убедиться, что в них достаточно защёлок для исполнения их ночной функции…

Мы поблагодарили доктора Брюэра и отправились домой в приподнятом настроении. Я представлял себя гигантом, представлял, как брожу по обеденному залу Адамса, натыкаюсь на ничтожества подо мной, едва замечая, как они отскакивают. Гордость родителей за меня казалась безмерной.

Казалось, что клеймо, которое Макэнери поставил на меня, волшебным образом испарилось.

Мы объявили эту новость моему отцу тем же вечером за ужином. И хотя сперва он кивнул с пониманием, но потом повернулся к маме и неожиданно недоверчиво спросил:

– Как он может утверждать такое? Может, он просто всё выдумал? Этот мужик шарлатан. На всякий случай, если он ошибается, ешь больше. Джина, думаю, что тебе стоит отвезти сына к доктору Даймонду на следующей неделе. Если не сработает, я отвезу его к специалисту в город.

Позже, тем же вечером, он вошёл в мою комнату и попросил сделать привычные подтягивания. Он говорил, а я сражался с турником – пока не свалился вниз.

– Не хочу портить хорошие новости, но этот парень сочиняет. Он готов сказать всё, что, по его мнению, мы хотим услышать. Давай я расскажу одну историю. Пятьдесят или шестьдесят лет назад, после Первой Мировой войны, жил-был маленький мальчик, выросший в одном из самых богатых домов Европы. Он мог получить всё, что пожелает. И всегда, когда пожелает. Только у него имелась одна проблема: он не мог говорить. Ни единого слова. Указывал на еду или игрушки, которые хотел, и ему их давали. Поначалу родители не волновались, но к тому времени, когда ему исполнилось шесть или семь лет, поняли, что лучше выяснить, что тут можно сделать. Водили его к лучшим лорам, обследовавшим оперных певцов, но те не обнаружили никаких проблем с голосовыми связками. Обойдя врача за врачом, родители сдались и отвезли ребёнка домой. В то Рождество они отправились в Санкт-Мориц. В один очень холодный день мать повела мальчика кататься на коньках. Чтобы катавшиеся не мёрзли, на катке подавали горячий шоколад. Мальчик сделал глоток и с отвращением выплюнул его: «Боже, как горячо! Что ты делаешь со мной?» Его мать казалась вне себя от радости. «Ты можешь говорить! Это чудо! – воскликнула она. – Почему же ты не говорил до сих пор?» Мальчик ответил не раздумывая: «Потому что не видел в этом необходимости!» Итак, рассказываю это, Джон, потому что теперь тебе просто необходимо есть. Ты должен сделать это для себя. Если я попробую есть за тебя, то сам и потолстею. Пришло время напитать себя на тот случай, если ваш ортодонт и его дурацкие прогнозы неверны. Ты слушаешь, что я говорю? – спросил он.

Я кивнул и спрыгнул с турника.

* * *

Через неделю мама отвела меня к доктору Даймонду, моему педиатру, его кабинет находился в Чаппакуа, на первом этаже старинного викторианского дома со скрипящими половицами. Он казался крайне заинтересованным в развитии умственных способностей своих юных пациентов так же, как в физическом здоровье, и всегда спрашивал, какие книги мы читаем и что о них думаем. Его густые тусклые седые волосы и ясный взгляд голубых глаз намекали, что он мог поделиться почти мистической мудростью. Моя мама объяснила, зачем мы пришли, и рассказала про расчёты доктора Брюэра. Он слушал и ничего не говорил. А затем попросил меня снять рубашку и потрогал кости моих предплечий – осторожно и со знанием дела, как будто в них закладывался некий глубокий смысл.

– Давай сначала посмотрим, сколько ты весишь, – предложил он.

Я встал на весы и увидел, как серебристая стрелка скользнула мимо отметки в пятьдесят фунтов. Он посмотрел записи с моего предыдущего осмотра.

– Всё примерно так же, как и раньше, Джина. Существуют данные, подтверждающие сказанное вашим доктором Брюэром. Но их немного, – он сделал паузу и улыбнулся.

– Итак, Джон, сколько ты сам хочешь весить? Какого роста хотел бы стать? – спросил он, как будто я имел право голоса в подобных вопросах.

Мысль о том, что можно иметь собственное представление о том, сколько я хочу весить, никогда раньше не приходила мне в голову. Трудно сказать, имелся ли вообще правильный ответ на такой вопрос.

– Ну, думаю, что хочу стать такого же роста, как мои родители. И в один прекрасный день хотел бы набрать больше ста фунтов[8], – пробормотал я, как будто пытаясь подобрать цифру, которая бы всех удовлетворила. Но как только я произнёс «сто фунтов», числа вспыхнули в моей голове флуоресцентным светом, сообщая о чём-то невероятном, почти сюрреалистичном, как, скажем, грядущий 2000 год. Я повторил это, будучи твёрдо уверенным, что говорю правду (даже если сказанные слова были вызваны лишь моим желанием успокоить их).

– Я хочу весить сто фунтов! – такое утверждение не сразу стало моим, но оно походило на клятву, в которую вполне можно поверить. Один только образ единицы, за которой следуют два нуля, заставил меня