До того самого дня в школе у меня и в мыслях не было, что я худой. Я пришёл к своей системе питания естественным путём. Казалось, что у отца и матери она была точно такой же, хотя, когда разговоры прекращались, я слышал, как мама тихонько шепчет что-то себе под нос. Когда мы это впервые заметили, папа пояснил нам, что мать считает каждую ложку, пока их не наберётся десять – чтобы знать, когда ей уже пора заканчивать есть. Но я никогда не имел особых проблем с едой: на меня и не давили, чтобы заставить есть больше. Когда смотрел на своих за семейным столом, то не думал, что выгляжу худее родителей или братьев-сестёр. На их фоне я считался вполне нормальным. И когда ходил в начальную школу, учителя никогда не указывали, что я что-то не доел на своём подносе. В сущности я так и не понял, что хотел от меня Макэнери.

Да, по сравнению с другими мальчиками я, возможно, выглядел и пониже, и похудее. Но ведь люди бывают разных размеров, не так ли? Очевидно, что-то в моём росте или весе спровоцировало Макэнери. Я снова с ужасом подумал о том, как он сидел сверху. Его улыбка вызывала отвращение, а факт того, что он прижал меня к полу, буквально приводил в ярость. И слова, обращённые ко мне, отзывались эхом: «Без брюха… мал… малёк… Ещё немного, мистер Уэллс?»

Чтобы заглушить эхо в голове, я снял пиджак и галстук и спустился вниз, чтобы зажечь свечи. Такая обязанность означала, что с двенадцати лет я стал считаться старшим ребенком в семье. Каждый вечер я брал одну из медных банок с крышкой с длинными спичками. Сначала зажигал свечи перед старинными зеркальными бра, пытаясь не смотреть на своё отражение. Затем – более высокие свечи в хрустальных подсвечниках на столе. После окончания ужина я осторожно гасил огонь, чтобы серебро не почернело от дыма. Я очень гордился своей обязанностью, поэтому выполнял её медленно и осторожно, как будто сам создавал свет.

Положив спички на место, я услышал, как открылась и затем закрылась входная дверь. Возвращение отца означало, что скоро мы все сядем за стол. Даже после дня, проведённого на работе в городе, его чёрные волосы, зачесанные назад с обеих сторон, блестели, а одежда почти не помялась, будто бы этого рабочего дня для него и не существовало. Идя по коридору, он оставлял шлейф запаха лосьона после бритья «Олд Спайс», который шлепками наносил с утра на щёки. Вечером отец начинал сильнее косолапить, это был единственный внешний признак его усталости. От этого он медленнее шёл к столу в прихожей, где клал на место свой портфель, коричневое однобортное пальто и коричневую шляпу с совиным, как я думал, пером под лентой.

Когда отец приходил, в доме соблюдалась пунктуальность. Приготовление еды на кухне ускорялось, словно истинная цель ужина внезапно становилась ясна. Время, особенно для мамы, уже нельзя было тянуть. Её прихорашивания прекращались: момент наконец настал!

Через несколько минут мы вчетвером собрались за столом. Эйлин и Дэнни ели на кухне свою детскую еду, споря о том, чья очередь сидеть на батарее. Затем в двери появилась Марианита с добродушной улыбкой, обнажившей большой золотой зуб. Она наклонилась, чтобы положить нам еду с огромного овального блюда, которое принесла: отбивные из баранины с соусом из петрушки. Моя мать отметила, что блюдо называется «Персилад». Папа изо всех сил пытался поддержать её энтузиазм по поводу сложных блюд, но всякий раз, когда у него имелся выбор, вновь желал любимой еды из детства: телячью печень, борщ и говяжий язык. Каждый раз, кладя в рот кусочек одного из этих старых блюд, он цокал языком и покачивал головой из стороны в сторону от удовольствия.

Нам было сложно понять гастрономические вкусы отца, поскольку там, где мы родились, такое не готовили; поэтому мы через силу могли съесть лишь немного. Маме любимая еда отца казалась отвратительной. Она ассоциировалась с жизнью в другой стране, откуда мать увезли не меньше двадцати лет назад. У этой еды был вкус России или Польши – захолустной жизни среди измождённого скота, насилия, нищеты и грязи. Пища, которую любил отец, напоминала ему, как отвратительно готовила его мать. В его детстве по утрам сильнее всего пахло горелым хлебом.

Мама иногда баловала мужа любимыми блюдами, но, судя по тому, сколько съедала сама, делала это исключительно ради приличия. Офис её отца – моего деда, занимавшегося молочным бизнесом, – находился на скотобойнях в городе Омаха, поэтому она выросла на свежайшем мясе. Солёный лосось, говяжий язык, копчёный муксун и хала никогда не появлялись на её обеденном столе.

Прежде чем приступить к привычным упражнениям за ужином, папа повернулся ко мне и произнёс снисходительным тоном:

– Вижу, что что-то не так, Джон. Что случилось сегодня?

Возможно, мама предупредила его, что в машине я выглядел расстроенным (даже если она притворилась, что ничего не замечает).

– Я получил десять штрафных баллов сегодня, поэтому пришлось бегать вокруг холма.

– А что же ты натворил? – спросил он.

– Не назвал «сэром» мистера Макэнери, – отозвался я.

– И это всё? – удивился отец.

– Да, всё.

– Что же это за школа? Исправительная? Джина, это ты выбрала такое место? На кого там учат? На старшего официанта? – спросил отец, слегка улыбаясь, как будто его такая перспектива не слишком огорчала. Ведь он сыграл такую же роль в выборе Академии Адамса, как и она.

– Там все должны обращаться к учителям «сэр», иначе придётся расплачиваться, – начала объяснять мать. – Так устроена школа, Арнольд.

– Понятно, – подытожил он. – Я не знал, что так ещё поступают. Точнее, где-то ещё кроме тех мест, где я вырос.

Услышав упоминание об этом, мы подумали, что папа снова может начать одну из своих песен о Великой депрессии или о тяжёлом детстве в «Евклид Хайтс» в Кливленде, но в тот вечер у него была другая тема на уме.

– Предположим, – начал он, – железнодорожная отрасль завтра развалится. Ни поездов, ни проводников, ни грузов, ни скота. На что это повлияет больше всего? – Он любил выдвигать гипотезы, чтобы бросить вызов нашим полусформировавшимся умам.

– Сталь, – предположил Тим.

– Конечно, – кивнул отец. – А ещё что?

– Шарикоподшипники? – добавил Тим.

– Да, верно. Джон, а ты что скажешь?

Я уставился на свою еду.

– Еда? – спросил я, слишком уставший, чтобы думать глубже. – Сельское хозяйство? Зерновые?

– Ну да, но разве грузовики не справятся с дополнительной нагрузкой?

– Я не знаю, достаточно ли их. А рабочие?