Всадники приблизились и встали, и предводитель подъехал кхану один.

Кубрат движением колена послал вперёд скакуна… И два вождявстали в трёх шагах друг от друга. Непохожие, на непохожих конях. Разве толькото, что оба были черноволосы и почти одинаково смуглы, один от солнца, другой –таким уж уродился… Под Кубратом горячился, танцевал, просился вперёд золотойкомок живого огня. Под Чурилой угольной глыбой стоял могучий Соколик.

Булгарин первым приложил руку к груди, к посеребрённойпластинчатой броне.

– Да осияет вечное солнце твой путь, незнакомый вождь.Хан Кубрат сын Альмаса рад гостю на пороге своей земли.

Чурила знал по-булгарски не хуже, чем по-мерянски. Онответил с поклоном:

– Да не оскудеют твои пастбища, досточтимый хан. Меняназывают Чурилой Мстиславичем, князем кременецким. Не осерчай, что похозяйничалу тебя… Попросили меня барсучане оборонить их от врага.

Молния блеснула в карих глазах Кубрата. Отнял Барсучий Лес!Отнял соболиные шкурки и серебро! Сам пожелал брать дань и от дыма, и сосвадьбы, и с ратной добычи!

И схватить бы из ножен певучую, быструю саблю… и с размаху –до седла… да только не опередишь. Хотя у него меч впятеро тяжелее. Чурилу онвидел впервые, но слышал о нём предостаточно. От тех же барсучан…

– Не смотри, что со мной мало всадников, – сказалон сквозь зубы, не сдерживая угрозы. – Становище моё не так далеко!

Но князь неожиданно улыбнулся:

– Так ведь и я свистну – прибегут… А может, и ни к чемуссориться-то, Кудряй свет Алмушевич? Вот послушай лучше, что скажу. И тебехазары досадники, и нам… Сынов великого хана, тёзки твоего, прогнали, сказывают,от тёплого моря. Нашего Ратшу славного на аркане с собой утащили. Много липроку будет, если мы ещё с тобой раздерёмся? Орлы бьются, шакал радуется.

Кубрат помолчал, только рука играла плетью… Напоминание охазарах пало в душу, как уголь в сухую траву. Давно ли, за хмельным напитком изсока берёзы, слушал он грустную песню о далёких степях, где не было этихугрюмых, вечно сырых лесов, где летел тёплый ветер, настоянный на тысяче трав,где плескались синие волны, ласковые, как руки любимой… Протяжно и горькозвенела в душе больная струна! Семь поколений его предков провожали к хазарампрекраснейших своих дочерей. Где-то там томилась, плакала в неволе и его,Кубрата, юная сестра, где-то там жил заложником отважный брат Органа…

Хитёр князь… не станет говорить о том, что вселит в ханаярость: о том, что уже не первую дань отнимают словене у булгар…

– Поехал я однажды взглянуть на свои стада, –сумрачно, со смыслом сказал он Чуриле. – И увидел волков, таскавших в леснежных ягнят. Волков было много, и я не сумел разогнать их один. Тогда яповернул коня, чтобы кликнуть слуг и вернуться…

Чурила немного помедлил, потом сказал так:

– Волка ты ещё встретишь, пресветлый хан. И, мыслю,будет на том волке хазарская шапка… А лучше будет, если не только слуг на негопозовёшь, но и побратимов.

И снова задумался хан Кубрат… Наверняка князь поставит здесьгородок и поселит в нём верных людей, и следует только пожалеть, что он,Кубрат, не додумался до этого первым. И то верно, далековато скакать сюда изего зимнего стана. Даже на знаменитых булгарских конях. Давно надо былопоселить здесь своих. И не в лёгких юртах, а в крепких бревенчатых домах, задубовым частоколом, за земляным валом… так, как жил зимой он сам. Он так ипоступит. В других селениях. Которые ещё признают его власть. Он велит своимвоинам жениться на местных и отдавать им в жёны своих дочерей. И пустьмаленькие меряне рождаются чёрненькими и смуглолицыми, а булгары –светлоголовыми. Вот тогда они сольются друг с другом так прочно, что никто несможет разорвать этот союз.

А Чурила заговорил вновь:

– Поедем в селение, Кудряй Алмушевич. Передохнёшь,коней напоишь, хлеба-соли с нами переломишь… Я же тебе буду другом, покудакамень не поплывет, а хмель не погрузнет.

Кубрат так и вскинул голову. Словенин произнёс булгарскуюклятву. Кто нарушает её, у того волосы вырастают на ладони.

Стремя в стремя с Чурилой поехал он к Барсучьему Лесу.Тридцать всадников в войлочных шапках поскакали следом за своим вождём –ставить на пригорке круглые юрты, резать треугольными ножами пахучее мясо,прикладывать к губам костяные горлышки бурдюков…

Лихие сабли дремали в ножнах, легонько позванивая остремена.

Бывает и так: едва встретишься с человеком, едва выспросишь,как зовут, – и уже знаешь, что этот друг настоящий, друг не на один день,не на одно застолье – на всю жизнь…

Все те дни, пока торсфиордцы приводили в порядок синийкорабль, пока помогали мерянам чинить порушенный кров, пока отдыхали иготовились к возвращению домой, Чурила и Кубрат не расставались. Булгарский ханвпервые видел словен так близко и по-дружески. И чем больше смотрел, тем большенравился ему этот народ, нескоро возгоравшийся любовью или гневом, но зато ужлюбивший и ненавидевший одинаково – до смертного часа…

И было радостно, что это друзья.

Хан и князь охотились вместе, и булгарин дивился про себя,глядя, как Чурила один шёл на разъяренного вепря. Кабаньи челюсти с клыкамикнязь приберегал – свезти домой, подарить священному дубу. А потом оба ехали залес, в широкое поле, и тут уж было раздолье степному орлу Кубрату. Сам собойнатягивался в руках лук, летел вперёд золотошёрстный скакун, взмывала с кулакакогтистая ловчая птица.

Как ни тянулся Чурила, а в поле от хана всё же отставал.Вечером, в кудо, возле огня, верный Лют разматывал на его теле промокшиеповязки и чуть не плакал:

– Меры не знаешь, княже! Вот разболеешься…

Чурила, сдерживая боль, отзывался лениво:

– Что слышу? Ишь, боярин у меня новый, муж смысленный,князю советник… али позабыл я, кто ты есть, свет Вышатич, напомни.

– Отрок, – бормотал Лют сердито.

– А что то значит? – спрашивал Чурила. Хочешь нехочешь, приходилось отвечать:

– Речей не ведущий…

– Ну то-то, – выговаривал князь добродушно. Ищелкал Люта в лоб: – Вот и знай молчи себе, пока не спрашиваю.

И вытягивался на лежанке, позволяя укутать себя пушистыммерянским одеялом. Лют чутким клубком сворачивался у него в ногах, подсовываяпод щёку кулак… Меч его покоился рядом, у руки, тоже готовый взвиться попервому зову. Небось ещё больше ран было бы у князя, если бы не этот меч да непосечённый Лютов щит возле стены. Сладко было думать об этом, засыпая подлеЧурилы Мстиславича на охапке солом. Ещё Лют думал иногда про брата Любима.Думал без зависти, больше с презрением… Тот небось спал дома, на заботливовзбитой перине. И сам мог послать челядинца в отцовскую медушу – за квасом, засладкими сушёными яблоками. Мог-то мог – а кого князь взял с собой в Круглицу?На Радима? Или сюда? Нету у князя для Любима ни дела, ни ласки, ни даже щелчкав лоб…