Хельги подошёл к Звениславе и положил сумку к её ногам:

– Вот, возьми, Ас-стейнн-ки. Может быть, ты сумеешьпрочитать, что тут написано. А то прикажи вымыть эти листы и сама пиши, чтопожелаешь.

Когда Чурила, перескакивая через три ступеньки, поднялся повсходу и растворил дверь, его жена и Хельги Виглафссон о чём-то веселобеседовали по-урмански, и Хельги держал его, Чурилы, кольчугу за один конец, аЗвениславка – за другой.

Князь молча остановился на пороге. Хельги первым заметилего, что-то быстро сказал, и Звениславка обернулась.

Ни испуга, ни смущения не было в любимых глазах… Да что там– и быть не могло. Княгиня совсем по-девчоночьи ойкнула, бросилась к нему – иповисла на шее, смеясь и плача одновременно. И сдержаться бы, отстранить еёхоть ради приличия – не миловаться же при госте, да куда! Руки, не слушаясь,сами сомкнулись вокруг неё, обняли, оторвали, лёгкую, от пола, и уста безпозволения потянулись поцеловать у неё на темени вышитую кику…

Хельги смотрел на них, держа в руках забытую кольчугу.

Чурила ещё загодя снял повязку со лба – не хотел пугатьжену. Густые волосы прятали засохший след вражеского железа. Но чуткиекнягинины пальцы мигом нашарили у него на груди, под рубахой, плотно стянутуютряпицу, и глаза испуганно округлились:

– Да ты ранен? Это даны тебя? Тебе больно?

Чурила наконец отыскал в себе силу оторвать её от себя,разжать, отвести в сторонку её руки.

– То не рана… полраны. Ты что о госте позабыла,княгиня? – и, опускаясь на лавку, обратился к Виглафссону: – Рад я тебе,Виглавич… Что редко бываешь?

Он уже успел забыть о Любиме, как забывают о грязной луже,ненароком попавшейся под ноги. Но синие глаза Хельги неистово вспыхнули.

– Не хочу часто бывать в твоём доме и не могу!

Звениславка замерла в ужасе, побелевшие пальцы зашарили угорла. Она хорошо знала их обоих.

Хельги стоял перед князем, подпирая льняной макушкойпотолочные слеги, – высоченный, могучий, такой красивый… Чурила ответилнеожиданно миролюбиво:

– Я, что ли, нехотя тебя обидел? Так ты, чем зло таить,лучше скажи, да и помиримся…

Хельги швырнул кольчугу на пол – она звякнула коротко изловеще.

– Не бывать мне частым гостем в твоём доме, ТорлейвМстицлейвссон! Потому что я люблю твою жену, конунг, и любил её с того дня, каквпервые услышал её голос, и ты этого не можешь понять. И я не мог бы спрятатьэто, даже если бы захотел! А ведь я бы ей дал не меньше, чем ты!

Может быть, он ждал, что Чурила выхватит меч. Но князь непошевелился. Тогда Хельги засмеялся – обидно и хрипло. И шагнул за дверь…

– Звениславушка, – обернулся Чурила к жене. Иувидел – та потихоньку сползала с лавки на пол, слабо теребя пальцами шейнуюзастёжку. Чурила мигом подхватил её на руки: – Звениславушка, любая моя, да чтос тобой?

Звениславка посмотрела на него виновато. Дурнота оставила еёстоль же внезапно, сколь накатила. Князь усадил её, спросил заботливо ибеспомощно:

– Полегчало?

Кто ещё похвастается, что видел страх, неприкрытый страх наего лице. Звениславка уложила голову ему на плечо.

– А у меня радость для тебя, Чурило… угадай какая…

Вечером в Урманский конец пришла вышивальщица Любомира.

– Мне бы к Туру Годиновичу, – смущённо сказала онакараульщику, встретившему её у незапертых ворот. И пояснила: – Он кику мнебогатую вышить велел… Вот я и принесла.

Красивый хромой урманин по имени Эйнар, стуча костылем,повёл её к дому.

– Как он… Годинович-то? – спросила Любомира робко.Эйнар не ответил, только сумрачно махнул рукой.

Торгейр сын Гудмунда лежал на спальном месте, которое хозяиндома, Хельги, ещё при вселении отвёл ему рядом со своим. Резная скамьёваядоска, придававшая постели такой уютный вид, была снята. И Торгейра Любомираувидела сразу.

Глаза его были закрыты, а лицо казалось иссиня-белым даже втёплом свете очага… Только клеймо на лбу, между прядями тёмных волос, было, каквсегда, красно-багровым.

Собственное дыхание вдруг показалось Любомире непомерношумным.

– Годинович…

Торгейр не отозвался, даже не пошевелился, но что-то сразуизменилось в его лице, сказав ей: он слышал.

– Я кику принесла, ты вышить велел…

Она развернула её, принесённую от посторонних глаз вплаточке, и радужный бисер так и вспыхнул сотнями цветных огней. На кикескалились, извивались, сплетались два диковинных зверя.

Хельги, сидевший подле побратима, и тот повернул головуполюбоваться.

Любомира положила кику возле руки больного. Торгейр чутьприоткрыл глаза, чтобы посмотреть на любимую. И шевельнул пальцами, отодвигаяубор. И прошептал:

– Это… тебе…

– Мне?

Торгейр не ответил. Любомира нерешительно взяла кику,подержала её в руках, точно не зная, что с ней делать. Потом вновь завернула еёв платок.

– Пойду я…

– Мирошка, – вдруг проговорил Торгейр внятно.

Любомира остановилась. Один-единственный звал её так. Муж,Ждан-гридень.

– Пойду я, – повторила она. И увидела, как вбескровном лице раненого снова что-то неуловимо изменилось.

– Иди…

Вздохнула Любомира, с трудом отвела в сторону взгляд. Спряталакику, переступила с ноги на ногу… и никуда не пошла. Хельги молча поднялся,уступая ей место.

Совсем поздно, уже почти ночью, в Урманский конец явилсянахмуренный Лют. Он вел за руку малолетнего Ждана Ждановича, обиженнохлюпавшего носом.

– Мамку его ищем, – объяснил Лют тому жеЭйнару. – Люди сказывают, к вам пошла…

Наконец весь город угомонился до утра. Уснул Урманскийконец; только немногие женщины сидели над ранеными мужьями, да ещё Любомира,подперев голову рукой, всё глядела на тихо и ровно дышавшего Торгейра. Сынишкаспал возле херсира, в ногах, свернувшись калачиком под меховым одеялом, благолавка была широченная. А по лицу Любомиры бродили не то отсветы очага, не тотени раздумий – о сиротской вдовьей судьбе и о будущем, которое посулил ей этотизраненный калека-урманин, такой непохожий на её удалого, весёлого,бесшабашного Ждана…

Спали на другом берегу и Верхний, и Нижний конец. Спали вСтаром дворе Чурила Мстиславич и молодая княгиня. А в Новом, в просторныхрезных сенях, – устроенные с великим почётом Олеговы варяги.

И только в высоких хоромах боярина Вышаты, в чистой ложнице,всё не угасал в мерянском глиняном светильничке узкий огненный язычок. Сцепивза спиной руки, ходил и ходил по знакомым до сучка половицам старый боец.