«Завтра ночью наверняка будет использовать этот валик как факел», – подумал Слэйн и стал переминать затёкшие ноги.

«И как только у него выходит сидеть в одном положении по двадцать четыре часа в сутки», – продолжая размышлять, он даже и не заметил, как случайно сел на что-то острое.

– Ааай…Что это?! – воскликнул он от боли и выбежал из кустов.

Громм продолжал молчаливо и усердно покрывать слоем смолы днище каноэ.

Колосов осмотрел палкой кусты, затем взглянул на исколотое место чуть ниже бедра и с нетерпением посмотрел на старца.

Наконец, он не выдержал и, подойдя к нему, сел рядом и стал рассказывать про то, что с ним случилось неделю назад, про жизнь до этого, про жену Джениффер, доктора Мэйса. Всё это время он периодически смотрел на лицо старца, будто пытаясь уловить в его чертах что-то знакомое.

Рассказав о себе, он принялся задавать вопросы старцу, но тот продолжал заниматься своим делом. Иногда он замечал, как старец брал в рот несколько длинных семян.

– Неужели вы питаетесь только семенами? – спросил Слэйн и сразу же добавил, с задумчивостью смотря на пламя костра:

– А вот в том мире каждому человеку нужен энерген, если его не будет, то смерть. Но в наших энергенах содержится ресурс миллионов таких семян, я не понимаю, вы волшебник?

И после сказанного, вновь не получив ответов, он просящим взглядом уставился на старца и вдруг, не выдержав, дёрнул того за конец чадры и прокричал:

– Эй! Ответьте мне наконец!

И затем, со слезами на глазах, обречённым голосом проговорил:

– Ну хотя бы научите…

Громм слушал это излияние спокойно, потупив глаза. Он поднял их и направил в лицо Слэйна – это был светлый, пронизывающий, сосредоточенный и ясный взгляд. На губах старика медленно заиграла улыбка, перешедшая в смех, он с беззвучным смехом покачал головой и, смеясь, взял лежащие рядом с ним две небольшие глиняные миски и, подойдя к речке, наполнил одну водой. После этого, усевшись по-турецки около Слэйна, продолжая улыбаться и щуря глаза, стал переливать воду из одной чаши в другую.

– Супер, я тут рассказываю про свою жизнь, а у вас всё чересчур серьёзно. Что же с вами стало, Иммануил? Неужели именно сейчас, когда мне так нужна ваша помощь, вы будете глухи.

Старец неожиданно остановился. Отлив в одну из мисок воду и отпив из неё, протянул миску Слэйну со словами:

– Ажи. Айтман.

И указал на исколотое бедро Слэйна рукой. Тот ответил:

– Я не понимаю тебя.

Смущённый, он сделал глоток и, застыв на месте, вдруг погрузился в глубокую задумчивость. Громм в это время стал прогуливаться перед костром. Он достал из своей сумы бубен и один из тех самых варганов, которые уже приходилось видеть Слэйну до этого, и, закрыв глаза, покачиваясь, стал тихонько приплясывать. Тени от костра прыгали ему в такт.

Огненная пляска у ночного костра, – подумал Слэйн, и в этот момент Громм протянул ему варган.

Так продолжалось до самого утра, они перепрыгивали через костёр, дико смеялись, танцевали и издавали гортанное пение, напоминающее по звукам протяжное «Ааууммм».

Когда на горизонте появился свинцово-пурпурный утренний оттенок, они устало спустились к речке, и Слэйн окунулся в ледяные воды реки вслед за старцем, охая и крича. Затем наступило время молчания. Сев в позе лотоса, Громм указал на ухо и на реку, словно сыграв пальцами в воздухе по невидимым струнам.

Слэйну сильно хотелось спать, веки слипались, и он настойчиво пытался попробовать войти в такое же состояние, что и старец. Но глаза закрывались, и сознание постепенно отключалось.

Через несколько часов, когда солнце стало припекать своими жаркими лучами, размеренным шагом они направились обратно в пещеру.

Внутри неё Громм сел в свой тёмный угол и погрузился в привычное ему состояние глубокой медитации: лицо его снова слегка вытянулось и стало будто неживым, всё тело оказалось словно застывшим. Слэйн, наблюдая за ним, задумался ещё больше.

Что же это за смех такой был, которым он ответил ему? И почему у него всё время одинаково неподвижное лицо? Ему пришлось долго об этом размышлять. Доброжелательным или издевательским был этот угнетающий смех в минуту его отчаянного признания и мольбы? Утешительным или осуждающим, божественным или демоническим? Был ли он лишь циничным хихиканьем старости, которая уже ничего не способна принять всерьёз, или потехой забавляющегося чужой глупостью мудреца? Был ли он отказом, прощанием, приказом уйти? Или он означал совет, призывал Слэйна, всё его естество поступить так же и засмеяться? Он не мог этого разгадать. Несколько часов размышлял он об этом смехе, в который превратились, казалось, его жизнь, его счастье и горе, мысли его упорно пережевывали этот смех, как твёрдый корень с каким-то, однако, вкусом и запахом.

И так же, пытаясь его разжевать, размышлял он и бился над словами, которые старец так весело и с неизвестной ему радостью, смеясь, произнёс: «Ажи! Айтман». Что это приблизительно означает, он узнал из дневника, в самом конце которого был словарь древнего языка, который изучали Рощин и Громм. Он наполовину догадывался и так, о чём говорил старец, да и тон, которым смеявшийся произносил слова, позволял, казалось, угадать некий смысл. Ажи – это был ёж, животное, о колючки которого он исколол бедро в тёмных кустах. Айтман – это была его душа, его молодость, это было его сладкое счастье и горе. Это была прекрасная Марина, Айтман – это была любовь и радость любви, Айтман – это была вся жизнь, её основная движущая сила. Но что, если он имел в виду исколотую или израненную душу? Жизнь Слэйна и всех людей, связанных с ним, – всё было в глазах этого необычного старца. Может, это было каким-то ребячеством, зрелищем, театром, игрой воображения, было пустотой в пестрой оболочке, мыльным пузырём, чем-то таким, над чем можно восторженно смеяться и одновременно презирать, но ни в коем случае нельзя принимать всерьёз.

Его волновало, как жили Рощин, Каминская и этот Громм после его исчезновения. Что с ними происходило? К глубокому сожалению, это не описывалось в дневнике, последняя запись заканчивалась повествованием про полководца древности Ганнибала. Он долго и настойчиво ходил по пещере взад и вперёд, боясь остановиться и заснуть, смотрел на спокойное лицо Иммануила и спрашивал, будто ожидая ответ:

– И зачем тебе понадобилась лодка?

Удержаться от погружения в мир Морфея всё-таки не удалось.

Проснувшись от того, что кто-то коснулся его руки, Слэйн открыл глаза и, резко встав на ноги, прокричал:

– Айтман!

Перед ним стояла изумлённая Женева.

– Ты чего?

Он протёр глаза и, щурясь, подошёл к ней вплотную и спросил:

– Зачем ему лодка? Куда он собрался?

Нахмурившись, она отошла к костру и стала разводить огонь, в её руках было несколько свежих рыб.