– Проследил, значит, за стариком. Он готовится к своему последнему путешествию.

Слэйн вопросительно взглянул сначала на неё, затем на уединённого Громма.

– Куда же он собрался?

Он ещё раз прошёлся по пещере и заметив, что Женева не отвечает, сел напротив неё и задал следующий вопрос:

– Скажи, что мне делать дальше?

Взяв дневник и прочитав из него последние строки, вопросительно вытянув физиономию, он продолжал ждать ответа.

Женева молчала. Пребывая в своих мыслях, она продолжала помешивать в котелке уху из принесённой рыбы.

Он разочарованно поднял руки и вновь зашагал по пещере.

– Замечательно! Значит, твой отец Капоне или, по-другому, Рощин сделал так, что я теперь вынужден самостоятельно всё изучать, в компании с полоумным стариком и молчаливой феминисткой, которая отказывается мне помогать. Ты сказала мне изучить дневник, я это сделал, и что же дальше?

Выпучив глаза и присев напротив девушки, Слэйн обречённо закрыл лицо руками.

– Я не знаю, – тихо произнесла в ответ Женева.

Он вскрикнул:

– Что?!

Она устремила на него свой растерянный взгляд и повторила более громким голосом:

– Не знаю! Отец говорил, что все ответы ты получишь от общения с Иммануилом.

Слэйн раздражённо промычал и затем добавил:

– Он ничего мне не поведал, кроме каких-то Ажей и Айтманов, непонятный набор слов неизвестного языка.

Женева задумалась и затем ответила:

– Если он устроил пляску после своего дела, значит, нам скоро придётся устроить для него обряд обнуления.

Слэйн внимательно посмотрел на Громма.

– Что же он означает?

Загадочно сверкнув глазами, она ответила:

– Сегодня вечером узнаешь.

* * *

Тем же вечером Слэйн был ещё более удивлён, когда Громм, неожиданно выйдя из своего состояния, стал медленно прохаживаться неподалёку от пещеры, укладывая в свой огромный мешок различные растения и травы.

Его пошатывало из стороны в сторону, есть не хотелось.

Днём, пока Слэйн помогал Женеве собирать голубику, в один момент чуть не потерял сознание. Был бледен и не задавал вопросов – это было новое чувство.

Слэйну начало казаться, что Женева и Иммануил игнорируют его: это обжигало самолюбие. Ему хотелось кричать, но крик терялся где-то в горле. То и дело открывая глаза, он ощущал, что на них расположилось что-то очень липкое и клейкое.

Ближе к вечеру у Слэйна не было сил, чтобы держать открытыми глаза, он не мог ничего произнести двум мелькающим около него расплывчатым силуэтам. Он слышал протяжный гул, который сопровождался выбиваемым чётким ритмом, словно дробью, биением собственного сердца.

Иногда, когда туман перед глазами рассеивался, он видел уставленное на него похудевшее от переживаний лицо красавицы Женевы. Она с кем-то разговаривала, Слэйн это отчётливо слышал, то и дело закрывая глаза и вновь их открывая, он забывал её и снова вспоминал. Ему казалось, что она играет.

Возможно, это был вечер, поскольку ему было холодно.

– Айтман…

Он открыл глаза и вновь увидел перед собой худое, морщинистое лицо старца Громма. Он слышал его смех и тихий голос:

– Айтман…

Ему хотелось возразить Иммануилу, он пытался разговаривать с ним, спрашивал про лодку, но уже через мгновение невероятная слабость вновь одолевала Слэйна, и он погружался в сон.

– Дайте мне энергена, – просил он Женеву.

Он по-прежнему слабо различал окружающее его пространство и долго не мог вспомнить, что ему нужно было делать и что узнать.

Ему казалось, что вместо головы у него была открытая чёрная дыра, в которой умещалась вся Вселенная.

Теплее не становилось, где-то внизу, на земле, как ему казалось, его дёргало за невидимые ниточки его собственное тело, прося солнца.

«Что ему от меня нужно?» – с некоторым раздражением, растворяясь по крупицам в мягких небесных перинах, думал он, и в этот момент тело вновь дёрнулось и позвало к себе.

– Ну, что? – с недовольством произносил он, и его сознание куда-то медленно опускалось, туда, где было холодно, мрачно, и влажность в воздухе была настолько ощутимой, что хотелось выжимать его с силой, как губку.

– Ему стало ещё хуже: жар не спадает, лихорадит и бредит.

Перед его лицом звонко говорила темноволосая женщина, очень похожая на Женеву.

– Недолго ему осталось. Хорошо хоть на родной земле умрёт, – отвечал ей второй голос за спиной.

Слэйн закрыл глаза и когда открыл их, то увидел перед собой улыбающуюся физиономию Капоне. Он зажмурился и вновь открыл глаза – Капоне был перед ним.

– Эл…Наконец-то ты явился, что мне делать дальше?

Медленно и с трудом выговаривая неестественно тянущуюся фразу, словно используя для этого каучуковый язык, Слэйн продолжал извиваться всем телом в жуткой лихорадке. У него сильно слезились глаза, во всём теле чувствовалась боль, он мычал, не в силах её терпеть.

Лицо Капоне удалялось, и Слэйн уже начал проклинать его и, закатывая глаза, продолжал извиваться, словно огненная змея.

Рядом с ним сидела Женева, которая с серьёзным и обеспокоенным лицом протирала ему лоб и делала холодные компрессы.

Громм за её спиной переминал в маленькой ступе какие-то растения и корешки. Он словно пародировал мычание лихорадочного и забавного детского усердия, продолжая готовить своё снадобье.

– Эл! Где ты, Эл?

Слэйн вновь открыл глаза, и пещеру словно озарил свет его ярких безумных глаз.

Громм добавил в костёр какой-то горькой травы, и та, словно кобра, зашипела и заискрилась. Пещеру наполнил густой синеватый дым.

Всё было как в тумане… Пустота была во всём его естестве – оно растворялось в ней плавно, легко и безмятежно.

Спустя несколько дней лихорадка полностью отступила, и Слэйн пришёл в себя.

– Я очень сильно за тебя переживала, – говорила Женева и давала отпить ему несколько глотков жутко неприятной по вкусу жидкости.

– Ты постоянно звал отца, плакал о нём…

Слэйн приподнялся и осмотрелся.

Пещера не изменила своего естественного вида, всё пребывало в том же порядке, что и в первый раз. В углу, в позе лотоса, погружённый в глубокую медитацию, сидел Громм. Лицо его было освещено, в уголках губ затаилась лёгкая ухмылка.

Женева сидела рядом с ним, на её заплаканном, исхудавшем лице вперемежку выражались тревога и радость. Сквозь её пышные, чёрные как смола волосы пробивались лучи летнего солнца.