Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Грегори нагнал его за воротами. Сначала он подумал, что Грегори успел узнать на кухне, что он там внаглую взял себе полбуханки господского хлеба и кусок мяса, или из-за рубашки. И когда Грегори окликнул его, он угрюмо остановился, готовый отдать и еду, и рубашку. Ну, пойдёт дальше в одной куртке, не помрёт. Не возвращаться же за рабской. Но Грегори заговорил о другом.
– Угрюмый, я договорился, хозяйка согласна. Одна корова твоя будет. Молоко от неё, телёнок там – всё твое. Ну, и как положено, харчи, жильё, одежда… и деньгами ещё.
Он попытался молча обойти надзирателя, но Грегори ухватил его за плечо и остановил.
– Ты подумай, Угрюмый, ну куда ты пойдёшь? Признает кто в тебе спальника, ведь прирежут, сам знаешь. А здесь никто тебя не тронет. Ты парень работящий, хозяйка успокоится, всё нормально будет.
Он слушал и не слышал, что говорит, что втолковывает ему надзиратель. На Грегори у него злобы не было, и он просто ждал, пока тот уберёт руку, потому что стряхнуть её он не решался.
– Ну же, Угрюмый, чем тебе плохо было? Пять лет прожил, не пороли по-настоящему ни разу. После ломки на шипах не лежал. Ел всегда досыта, голым по снегу не гоняли. Другие же остаются. Ну, чего молчишь?
– Да сэр, – неохотно ответил он.
Грегори обрадовался, решив, что это согласие, но он продолжил:
– Другие остаются, сэр.
– А ты, значит, уходишь?
– Да, сэр.
– Дурак ты. Месяц сидел, за скотиной смотрел, а теперь…
– Да, сэр.
– Что да, дурак?
– Я дурак, сэр.
Грегори досадливо сплюнул, сжал кулак, но не ударил.
– Ну, иди. Обратно ведь приползёшь. Кому ты нужен, сам подумай дурацкой башкой своей.
Он угрюмо молчал, уставившись в землю. Грегори, видно, понял, что от него больше ничего не добьёшься.
– Тварь ты неблагодарная. Его покрывали, жить давали, а он… ступай, ублюдок, дрянь краснорожая. Посмотреть бы, как тебя полосовать будут, спальник поганый.
Покрывали? В чём его покрывал Грегори? Ну, это не его дело. И как только Грегори ослабил хватку, он высвободил плечо и, обойдя Грегори, пошёл по дороге. По размешанной сотнями ног в грязь, в месиво, немощёной дороге. Грегори ещё обругал его в спину, он не обернулся. К вечеру он нагнал рабов из какого-то другого имения и ночевал с ними у общего костра. А утром пошёл дальше…
…Эркин плотнее закутался в одеяло, хотя холодно не было. Он всё-таки подбил под дверь войлочный узкий валик и сделал порог. Теперь от двери почти совсем не дует. Просто, когда завернёшься вот так, кажешься самому себе не таким беззащитным. Если ударят сонного, одеяло хоть немного, но прикроет. У Жени хорошие одеяла, толстые, чуть тоньше перины. И тепло, и мягко, и кожу не царапает. Надо будет у Жени на комоде посмотреть что-нибудь для рук. Она наверняка разрешит взять, а нет, так купит. А то всё-таки он царапает её, она, правда, молчит, но он-то сам должен понимать, что с его лапами ему только поленья ворочать… Откуда всё-таки нанесло этих пришлых? Наглые, как скажи, наняли их. И полиции кто стукнул, вроде ведь тихо дрались. Следил что ли кто-то? Похоже, Андрей прав: крутая каша заваривается. Горячо хлебать будет. Обожжёшься. Рубашку жалко. Здорово порвали. Знал бы, надел тёмную, из имения, а захотелось пофорсить в рябенькой. Ладно, у него ещё клетчатая и с короткими рукавами – Женя её тенниской называет – есть. Перебьётся. А эту, видно, на тряпки только. Только бы белый с кроссовками не надул. Женя уже легла вроде…
Эркин вздохнул во сне, потёрся щекой о подушку. Спать надо, времени совсем ничего осталось…
Тетрадь восьмая
Солнце показалось над складами, когда они с Андреем уже заканчивали ворочать неподъёмные железные баки. Внутри что-то булькало, но как Андрей ни принюхивался, определить, что там, не мог.
– Хорошо запаяны стервы.
– А тебе не всё равно?
– Интересно, – ухмыльнулся Андрей. – Да и не люблю я вслепую работать.
– Мало ли чего не любишь, – хмыкнул Эркин. – Я вон полицию не люблю, а могу что? Вон торчит, жаба грёбаная.
– Торчит, – согласился Андрей. – Так после вчерашнего они тут с неделю проторчат, не меньше.
– Интересно! – не мог успокоиться Эркин. – Мне интересно, кто полицию навёл? Шума же не было.
– Увидел из окна кто, – еле заметным движением головы Андрей показал в сторону трёхэтажной конторы. – Оттуда всё видно. И звякнул.
– Я б ему звякнул, – вздохнул Эркин.
– Не ты один, – хохотнул Андрей. – Ну, пошёл?
– Пошёл!
– Ещё пошёл!
– Есть! – выдохнул Эркин.
Очередной бак встал на платформу, и они быстро пропустили трос через скобы, притянув его к другим. Не очень ведь и большие баки, чуть пониже их роста и всего-то в два обхвата, а тяжеленные – и скобы есть, а не поднять. Андрей закинул трос наверх и передвинул сходни.
– Давай их все сейчас перекатим сюда, чтоб за каждым не бегать.
– Идёт.
Солнце начинало припекать, и края баков отпечатывались на груди чёрными жирными от пота полосами. Рубашку Эркин сразу снял, ещё со вчерашнего дня зная, что перемажется, и штаны потому надел старые, пожалел джинсы. Андрею хуже. Ему раздеваться нельзя. Хорошо, рукавицы дали, хоть пальцы он убережёт.
– Держи.
– Есть. На меня подай.
– Бери.
– Пошёл?
– Пошёл.
Плату обещали неплохую. Как-то неопределённо: сказали, что не обидят, и если уложатся в срок, то надбавят. Но имперские здесь вряд ли сунут. На станции всегда кредитками платят, а русским-то уж точно имперскими не с руки, но могут за рукавицы вычесть…
Андрей прикусывает губу. Видно, курить хочет, но вчера он пачку только вытащил, как наорали и пригрозили прогнать.
– Терпишь?
– Терплю. Пошёл.
– Есть.
Если они быстро управятся, если с оплатой не прижмут, и если сегодня ещё перехватят такую же, то завтра он сможет с утра пойти к тому белому. И тогда завтрашний заработок он отдаст Жене. Хватит ему жрать и денег на жратву не давать. Женя ему отдельно не варит, а ест он больше их обеих. Лишь бы не надул беляк. Но вроде не должен…
…Коренастый, в полуармейском, шляпа надвинута на лоб и оттуда поблескивают как две льдинки светлые глаза, в зубах зажата сигарета, ноги расставлены для упора и руки на поясе с кольцами для кобуры, ножа, плети. Так стоят надзиратели. И не подошёл бы он к такому, если бы не разложенная обувь. Сапоги, туфли, ботинки,