Ночь. Лес. Карета. На сиденье напротив спит Фрида, укрытая, как и она, меховым покрывалом…

Вздохнув от облегчения, Ирис села, опустив ноги. Поёжилась от ночной прохлады, пошевелила ступнями — разутыми, но по-прежнему в чулках, не спасающих от холода, натянула на себя покрывало. Люди герцога, снаряжающие дорожную карету, хорошо знали своё дело, и заботливо уложили в грузовое отделение подушки и одеяла, лёгкую складывающуюся мебель, посуду — на случай, если благородным господам восхочется прилечь, отдохнуть, или позавтракать на лоне природы, выставив столик на травке и любуясь видами. Жаль, маленькой печки не запасли; поговаривают, что в холодное время года и ей место в карете находилось. Хоть нынче и май — ночка выдалась не из ласковых.

Но в меховой полости так тепло и уютно…

Бездумно улыбаясь, девушка завернулась плотней и вновь легла, свернувшись калачиком. После хорошо сделанной работы на сердце было легко и радостно.

… Семена из «коробочек» вытряхивали всем миром, дружно, расстелив на траве скатерть, извлечённую из недр того самого грузового отделения. Хвала Фриде, если бы не она, никто и не узнал бы, сколько там полезных вещей, которые до поры до времени не требовались, а значит, о них и не вспоминали. Но главное — нашлась объёмистая кастрюлька, медная, с толстым дном, а один из рейтаров, в бытность свою отвечающий за походные котлы и сковородки, как человек бывалый, по-быстрому обстругал заготовленное для ночного костра поленце, затем брат Тук каким-то образом эту болванку отшлифовал — и получился чудесный пестик. Тот же монах, за день не раз доказавший, что не токмо святостью, но и силушкой не обижен, взялся толочь и мять семя сон-травы до тех пор, пока из него не пойдёт живительный сок. Ирис охотно доверила ему эту работу, поскольку сама, как честно призналась, не удержала бы сейчас в руках и травинки: такая вдруг напала слабость. На её тихую жалобу Тук покачал головой: дескать, трудно быть проводником. Пропустить через себя слишком много чужой Силы нелегко, это основательно прочищает энергетические каналы и… утомляет. Но лечится очень просто: крепким спокойным сном. Если она сочтёт, что ему, смиренному монаху, можно доверить оставшуюся часть работы — пусть оставит соответствующие указания и немного отдохнёт.

Сделать оставалось совсем немного: отжать полученный сок, смешать его с особым травяным маслом, припасённым в шкатулке у Ирис специально для подобных случаев, какоснова для возможных мазей и притираний, и дать настояться не менее получаса. Сам по себе состав обезболивал, успокаивал, снимал воспаления… и обладал очень сильной проникаемостью. Иначе говоря, впитывался не только в верхний слой кожи, но гораздо глубже, до костей, до больных органов, увлекая с собой частички добавленных в него живительных эликсиров. Ирис вручила настой-основу монаху, чётко и внятно объяснила, что и как с ним сделать, затем, присев неподалёку от разведённого костра, прислонилась спиной к дереву и буквально на минуточку прикрыла глаза…

А открыла их уже в карете.

Отчего-то она не сомневалась: брат Тук справился с возложенной миссией. Этот человек, статью похожий на крепкого могучего архиепископа Эстрейского, мудростью и добротой на её эфенди, внушал неоглядное доверие. И веру.

На несколько минут она смежила веки, готовая упасть в благодатные объятья сна… но скоро поняла, что не уснёт. Где-то неподалёку засвистел, защёлкал соловей, затем ещё один — значит, скоро рассвет? В их Константинопольском саду соловьи, прикормленные Аслан-беем, всегда начинали петь незадолго до восхода солнца. Похоже, её внутренние часы окончательно перестроились на новое, франкское время, и разбудили для привычной утренней прогулки.

Она прислушалась к себе.

Ни намёка на вчерашнюю слабость, напротив: энергия так и кипит в жилочках, словно игристое вино в хрустальных герцогских кубках. Хорошо! Давно она не чувствовала себя так бодро.

Откинув меха, девушка бегло оглядела себя, поправила платье. Хорошо, что, избегая франкской моды, она не носит жёстких корсетов, иначе сейчас болели бы все рёбра… Нашарила на полу сапожки. Куда-то запропастился бархатный берет, а появляться на людях с непокрытой головой считалось неприличным и на Западе, и на Востоке, поэтому Ирис стянула с талии шаль, которой, по домашней привычке, подпоясываясь вместо кушака, и повязала на голову, вроде простенького тюрбана, оставив рыжие пряди распущенными. Искать в темноте рассыпавшиеся во время сна шпильки и гребень не представлялось возможным.

Она осторожно тронула дверцу кареты. Снаружи тотчас поднялся знакомый силуэт.

— Госпожа?

Разумеется, нубиец спал неподалёку, вполуха и вполглаза.

— Доброе утро, Али, — шепнула она. — Как там тот юноша… Франсуа, ты не знаешь?

— Брат Тук вправил ему два позвонка, а потом втёр получившийся бальзам, — сразу и по делу сообщил телохранитель. — Через час тот смог пошевелить пальцами ног, ещё через полчаса — ступнями. За это время настоялся отвар из цветов Сон-травы, им его и напоили. Должен проспать до полудня.

Ирис подавила искушение захлопать в ладоши. Только кивнула:

— Правильно.

Выскользнула из кареты, угодив прямо в сильные руки охранника.

— Как ты, госпожа? — спросил тот обеспокоенно.

— Ой, хорошо…

Вокруг дремал лес, шелестя макушками деревьев, потрескивал под лапами непуганного мелкого зверья валежник, попискивала мышь… Из-под навесов доносился приглушённый храп — рейтары отдыхали, лишь у костра, время от времени поправляя огонь, хлопотал ранний птах — тот самый, что вырезал для неё из полена пестик. Сейчас он устанавливал по обеим сторонам от огня рогатины; неподалёку, поблёскивая в лунном свете, поджидали своей очереди железный прут и большой котёл, уже наполненный водой.

Да по окоёму поляны по всем четырём сторонам света бдели часовые. В темноте терялись очертания фигур, но на металле — шлемах, оружии, пряжках перевязей — выдавая хозяев, тоже плясали блики.

— Али, пойдём, проводишь меня… — шепнула Ирис.

А куда деваться, если зов природы ничем не перебить?

Чрезмерных стеснений при нубийце она не испытывала. Он был для неё своим, самым приближенным и доверенным лицом, мало того — давным-давно изучившим все особенности и изгибы её тела — в бытность свою массажистом Серальских бань. Он был тенью, привычной, и в то же время невидимой и неслышимой. К тому же, давным-давно привил своей госпоже правила жизненной безопасности, а одно из них гласило, что чрезмерная стеснительность порой может послужить причиной гибели, причём глупой.

Поэтому даже при сопровождении хозяйки по особо деликатным делам он не отступал от своих правил.

Так и сейчас: телохранитель проводил её за ближайшие кустики и ушёл не раньше, чем хозяйка проверила своим особым чутьём, всё ли спокойно вокруг, и доложила, что иных людей, да и крупных животных поблизости не ощущает. Но, даже управившись со своими делишками, Ирис не ломанулась через кусты наугад, разыскивая охранника, а шёпотом позвала его, и несколько секунд спустя он был рядом. Как всегда, настороженный, как пёс, бесшумный, как тень, сильный, как леопард.