— Ой, там кто-то ещё едет, госпожа, — подпрыгнула на месте от любопытства Фрида, но вдруг осеклась, заметив в окне маячившую неподалёку грозную фигуру их телохранителя, развернувшего коня так, что тот закрывал собой дверцу.

— Погоди, сейчас посмотрим, — отозвалась хозяйка, невольно улыбнувшись. Похоже, наука Али шла горничной впрок: её порывистость заметно поуменьшилась. Выглянув в окно, Ирис жестом попросила нубийца приоткрыть обзор.

… и на мгновенье ей показалось, будто она вернулась в Константинополь.

Алые, с полумесяцами, османские флаги. Всадники в высоких меховых шапках с характерными янычарскими «рукавами», в расшитых парадных кафтанах, блестящий панцирях, в жёлтых сапожках — совсем как из охраны Хромца, когда тот выезжал из ТопКапы. Роскошная карета, хоть и не рассчитанная на перевозку гурий, ибо сияла стёклами, а не ощеривалась ячеистыми ставнями, но была высока и просторна, явно устланная изнутри коврами и обложенная подушками. Даже вроде как повеяло благовониями… Кто-то шевельнулся там, в глубине, мелькнула белоснежная чалма с кроваво-красным рубином, чьё-то усатое и бородатое лицо приблизилось к окну. Ирис даже не успела понять, что делает, как руки сами перехватили плотную бархатную штору, отодвинутую днём за ненадобностью и прихваченную витым шнуром; сдёрнули перевязь — и прикрыли окошко со своей стороны.

Гаремная выучка…

И хоть ты семижды крещена и едешь, можно сказать, по самому центру просвещённого государства — никуда не деться от привычек, вбитых множеством оплеух и попрёков. Первейшая заповедь женщины: видишь посторонних мужчин — прячь лицо! Только господин и повелитель может тебя лицезреть…

— Ой, да что вы, госпожа! — робко подала голос Фрида, сама того не зная, возвратив хозяйку к реальности. — Они же нас не видят! Да и не ихняя вы теперь, что ж чужие обычаи блюсти?

Между тем Али, поглядывая на свою ханум, чуть заметно кивнул, одобряя её маневры, и, повернувшись в сторону незнакомой кареты, выразительно повёл плечами. Под неизменным бурнусом, с которым он не желал расставаться, заиграли мускулы, демонстрируя: охранник бдит! Мужчина, пытавшийся какое-то время разглядеть Ирис — а это было бы нетрудно, ведь их разделяло расстояние не более нескольких лошадиных корпусов — одобрительно глянул на охранника, потом куда более задумчиво — на рыжую макушку и прелестные очи, поглядывающие из-за занавески и сердито сверкающие… Приложил руку к сердцу, изображая глубокое уважение — и скрылся в глубине экипажа. Девушке запомнился лишь выдающийся, словно ястребиный клюв, нос. И острый наблюдательный взгляд.

— Фрида, эти обычаи вовсе не чужие, — сказала медленно, справляясь с невольным смущением. — Я с ними выросла, жила все восемнадцать лет, и не собираюсь от них отказываться.

— Но, госпожа…

Горничная была явно обескуражена. Пришлось пояснить:

— В другой стране лучше всего соблюдать её нравы и обычаи. И уж, разумеется, я не стану прятаться в никаб от свободных франков, этим я лишь привлеку ненужное внимание. Но перед своими соотечественниками я буду закрывать лицо, если хочу, чтобы меня по прежнему уважали и считали порядочной женщине. И если вернусь в Константинополь — поведу себя так же, как вела до отъезда. То, что османцы прощают франкцуженкам, недопустимо для их женщин. Понимаешь?

— Ой, как оно… — пробормотала служаночка. — Трудно-то. Вроде и понимаю, госпожа, да всё в голове мешается. А к королю-то, к Его Величеству, как пойдёте?

Ирис не отводила глаз с нескольких всадников, переговаривающихся неподалёку. Помимо голосов маршала и графа ей послышался один, знакомый до сердечного трепета…

— А, госпожа? — никак не могла угомониться Фрида.

— В вуали, — отрезала Ирис. И с досадой подумала, что проще ответить, чем оборвать, а потом всё равно объясняться: — Визит в Лувр будет официальный, наверняка явятся послы и дипломаты, как это было в Эстрейском университете; мне нельзя опозорить свою страну, понимаешь? Нужно выглядеть достойно и для европейцев, и для османцев.

— А как же это сделать Трудно, поди?

— Над этим мы с тобой ещё подумаем, а сейчас помолчи, ради Аллаха!

Фрида аж зажмурилась от усердия: очень хотелось поправить хозяйку, что, мол, не дело поминать чужого бога, ежели теперь она добрая христианка. Но… сдержалась. Хоть и настырная, и болтушка, да понимала, что хозяйка порой по доброте своей слишком многое ей дозволяет, за что в иных домах по щекам лупят. Ах, кабы ей характер-то смирить да лишнего не ляпать!

А Ирис меж тем жадно следила за мужчинами. Вот один из них — неизвестный ей господин в богатом кафтане, в плаще, отделанном соболем, улыбаясь, приложил руку, унизанную перстнями к груди, и склонил голову. Словно говорил всем своим видом: «Я уступаю!» В ответ граф де Камилле тоже улыбнулся — второй раз в жизни она видела его улыбку! — и зеркальным жестом прижал руку ксердцу. «Нет, я уступаю!» Внушительно и веско, указав на герцогские стяги, добавил что-то маршал Винсент. После недолгих вежливых препирательств восточная сторона, судя по всему, с видимым удовольствием приняла предложение западной; гости в очередной раз откланялись, почётные караулы отсалютовали оружием, знаменосцы с приветственными кличами потрясли штандартами — и компании разъехались.

Ирис напряжённо глядела вслед османцам… когда один из них обернулся — и посмотрел прямо ей в глаза. Как, каким образом он её вычислил, понял, почувствовал — остаётся только гадать, но только жгучие очи капитана Джафара заглянули в самую душу. «Богиня!» — словно шепнул ей на ухо знакомый голос, пылко, с придыханием и восторгом.

И, несмотря на расстояние, она вдруг увидела его лицо ясно, чётко, будто в подзорную трубу, через которую иногда давал взглянуть на море Бомарше. Губы капитана дрогнули в едва заметной улыбке, а затем сложились характерно, будто посылая прекрасной деве поцелуй…

Ирис залилась румянцем.

И задёрнула штору окончательно. Наглухо.

А потом тихо и счастливо рассмеялась.

«К сожалению, старость не всегда идёт рука об руку с мудростью. Тебе, драгоценная джаным, ещё не раз придётся в этом убедиться. Смею надеяться, розе моего сердца повезло с наставником и супругом, и благородные седины, украшающие мое морщинистое чело, свидетельствуют не только о количестве прожитых лет, но и о накопленном опыте, коим я щедро делился. Ибо что унесёшь с собой за ту грань, из-за которой нет возврата? Безымянный камень с возложенным тюрбаном — всё, что остаётся от правоверного. Да ещё то, что успеет он раздать, пребывая на грешной земле. И не блага, не вещи — время всё обращает в прах; но учеников, правнуков, память, знания…

Вот почему, джаным, твоя поездка затеяна не только, чтобы уйти из-под недремлющего ока Тамерлана, но и для того, чтобы посеять ростки моей мудрости на далёком Западе. При жизни я многого не успел увидеть: но, надеюсь, возделанные с твоей помощью поля принесут обильную жатву, и мудрость Аслан-бея, скромного лекаря с Босфора, накопленная более чем за столетье, не раз послужит человечеству и убережёт его от многих бед…