живущей красоты, и только Анька, сидя на бетонной подножке задника, смотрела на них с грустью. Чтобы ее развеселить, Валерка и Маленький Дима махали сломанной ракеткой прямо над ее головой, но пузыри летели мимо, подгоняемые ветром, или сразу лопались, когда она касалась их руками.

Первое место поделили между собой пятый и шестой отряды. Возле опустевших тазов стояли капитаны команд, и Галя по очереди обходила каждого с микрофоном. Последней впечатлениями от конкурса поделилась победительница Наташа.

– Как же вам удалось надуть такие большие, такие здоровенные, гигантские мыльные пузыри? – спросила Галя и поднесла ей микрофон.

– Ну так, – светясь от счастья, сказала Наташа, – это вам не пульки из говна лепить! Тут башкой думать надо!

Вечером ходили на склад за мылом, стирали «левайсы», а перед отбоем сидели на скамейке, пока Сережа проветривал этаж от запаха нашатыря.

Вся асфальтовая площадка перед подъездом была мокрой. Раствор еще остался, а выливать его было жалко.

Девочки сидели на спинке скамейки и, по очереди склоняясь над взмыленной тарелкой, выдували из бумажных воронок пузыри. Наташа прыгала рядом и тыкала в них пальцем. Те, кто уже устал от этого занятия, скучали под кустами сирени на синих ковриках для йоги и с нетерпением ждали горна на отбой.

– Вы сильно расстроились из-за того, что я сказала в микрофон нехорошее слово? – спросила Наташа.

Я подобрала ноги и предложила ей сесть рядом со мной на коврик.

– Нет. Это вышло случайно, ведь ты повторила за Коляном. Просто надо запомнить, что взрослый человек необязательно умнее тебя. Зато ты выучила стихотворение, а Валерка свое не выучил. Расскажи его еще раз.

Наташа встала, задрала нос и громко и невыразительно протараторила:

«В этих мыльных переливах

Все нарядно, все красиво.

Только в руку брать нельзя,

Лопнет, попадет в глаза».

Еще две радужные сферы стали медленно опускаться рядом, и Наташа прицелилась в них пальцем.

– Не надо! – Анька убрала ее руку. – Пусть себе летают, а то мыло в глаза попадет. Очень щиплет потом. И хватит уже лить на скамейку. Сережа увидит, ругаться будет.

Над присмиревшим лагерем прокатился рев горна, и я стала сворачивать коврик.

– Ты после отбоя к Сашке?

Анька cжала губы и сделала вид, что думает.

– Н-нет. Давайте лучше вчетвером в вожатской посидим. Сережа сыграет что-нибудь про коммунистов. Женька расскажет, как он здесь все ненавидит, ты начнешь нести поэтическую чушь про шмелей. А к Сашке я не пойду. Ты будешь смеяться, но у меня болит голова.

День 15-й

– Давай сюда свою ногу, – Анька села в кровати и потерла лицо со следами от подушки. – Неужели это так срочно?

Сережа сел рядом и положил ей на колени покалеченную ногу. Сегодня ему нужно было встать пораньше, чтобы до подъема успеть зайти к Пилюлькину на перевязку, но с полпути он вернулся.

– Что тебе написать? – спросила Анька и послюнявила карандаш для глаз.

– Что-то на память. Что сама захочешь.

Анька коснулась карандашом тугой многослойной повязки, а я, увидев все это сквозь сломанную решетку спинки стула, сгенерировала новую идею:

– Точно! Надо Женьке так же сделать.

Анька хихикнула и, не поднимая головы, спросила:

– Ты предлагаешь дать ему топором по колену?

– Нет! – Я легла на спину и стала жестикулировать, обращаясь к потолку. – Леха прав. Нужно уметь ловить от этой шибзданины кайф, а единственный, с кем в этом плане проблемы, – это Женька. По задумке он должен полюбить лагерь всей душой, а вместо этого он его проклинает.

– Я же говорю: по колену! – перебила Анька.

– По колену – это слишком. Даже для Женьки. Нужно, чтобы он взял себе отсюда что-нибудь на память, чтобы он вспоминал «Гудрон» с нежностью, а не просыпался в холодном поту с криками «Иисусе!», если ему вдруг приснится четвертый корпус.

– Ладно, что-нибудь придумаем, – согласилась Анька, ставя жирную точку на Сережиной повязке. – Нужно что-то связанное с детьми. Но как запасной вариант оставим топор.

Чтобы выбрать из всего многообразия предлагаемых «Гудроном» сувениров наиболее подходящий, мы решили воспользоваться советом специалиста, а специалистом по таким вопросам был вожатый второго отряда и по совместительству Татьянин муж – Эдуард. Нехорошо обсуждать чужих мужей, но, видит бог, мы держались до последнего.

Эдуард был не от мира сего, и таким его делало вовсе не кольцо на безымянном пальце, хотя и оно тоже. С самого начала смены мы долго думали (каждая, конечно же, про себя), с чем может быть связан этот слегка отстраненный взгляд, выражающий тихий восторг от всего происходящего, даже если Женьку на сцене бьет током, и почему говорит Эдуард так странно и тихо, как будто боится спугнуть своим голосом очарование летних сумерек. Почему придурковатость Виталика он называет либеральной размагниченностью и почему окончание каждой фразы произносит дважды, как будто читает лекцию. А когда на танцевальном марафоне Эдуард завернул что-то вроде «ресница моего глаза, который был ближе к Нонне Михайловне, дрогнула, но не поднялась», мы уже хотели проконсультироваться с Яной по поводу его психического здоровья, как вдруг в одну из ночей Аньку осенило.

– Я поняла! – громко сказала она, выбираясь из-под обеляла. – Надо с него шорты снять!

– Зачем?! – спросила я.

– Ну мысленно. Снять все, в чем он сейчас ходит, и надеть темно-зеленый костюм с синим галстуком, чтобы брюки были короче, чем надо, а пиджак длиннее. И портфель в руки дать. Мятый такой, коричневый. Там еще чай из термоса вылился в прошлом году, но сейчас уже все высохло.

– Япона мама…

Психиатры в таких случаях бессильны. Эдуард был филологом. Не студентом, потому что он старше нас лет на семь, а уже дипломированным специалистом – преподавателем русской литературы второй половины XIX века, которым, к счастью, не оказался Ринат.

Этим летом, как и прошлым, в свободное от отрядных мероприятий время Эдуард писал диссертацию по творчеству Тютчева под диктовку голосов, звучащих у него в голове. Это было достойно уважения, и Эдуарда уважали, но на расстоянии, потому что общаться с ним было тяжело. Ему, видимо, приходилось перекрикивать эти голоса, но в то же время он боялся пропустить что-то важное, поэтому во время разговора он смотрел то на собеседника, то в небо. Они все так делают.

Кроме того, что Эдуард был филологом, он был еще и идейным вожатым. Но не таким идейным, как Леха, который нет-нет – да и да, а одержимым именно процессом воспитания детей. Ничего больше его в лагере не привлекало. Его трудно