золотую в звенящих бубенцах сбрую морского конька и положила ее перед Сашкой. Сегодня она даже не взглянула на него и молча вернулась к коробке. Шляпа, скорее всего, завтра тоже не пригодится, но убирать ее она не стала. Каждый День Нептуна она клала ее на одну из трибун в надежде, что Борода одумается.

Быть пиратом не входило в длинный список обязанностей Бороды, но человеком он был веселым и отзывчивым и, конечно же, согласился бы надеть эту шляпу и попугать на празднике детей, но ко всему этому Борода был еще и гордый.

Два года назад на блошином рынке он познакомился со своим коллегой – сторожем местного ТЮЗа. Найдя общие темы для разговора, они, как водится, сначала съездили вместе за вантузами, а потом совершили взаимовыгодную сделку. Борода презентовал ему зимний комплект постельного белья с шелковым стеганым одеялом и новую цигейковую ушанку, а тот отблагодарил его списанными театральными костюмами.

В лагере приближался День Нептуна, и костюмы по невероятному стечению обстоятельств как раз подходили по теме праздника, а то, что они окажутся абсолютно новыми и высокого качества, не ожидал не только сам Борода, но и его коллега.

Предвкушая, как щедро наградит его Нонна Михайловна за столь ценный подарок, Борода так воодушевился, что решил приобрести еще одну вещь. Другой его коллега, сторож военторга, продавал флаги разных государств и родов войск. Лучше всего летом шли флаги ВДВ и ВМФ, а хуже всего – флаги маленьких, неизвестных Бороде государств. Проверяя, не является ли данный сторож его конкурентом по продаже знамен СССР, среди прочих Борода обнаружил флаг Барбадоса и решил во что бы то ни стало его приобрести.

Это было большое сине-золотое полотнище с черным трезубцем в центре. Но не это оказалось самым примечательным. В переводе с испанского Los Barbados означает «бородатые», о чем сообщил ему более образованный коллега. Борода решил, что это знак свыше, и приобрел флаг, получив к нему в подарок два вышитых герба и флаг Гондураса, который никому не был нужен и даром.

На гербе Барбадоса изображен щит, который держат рыба и пеликан, что тоже соответствовало теме Дня Нептуна, но самым удивительным оказался тот факт, что на щите нарисованы дерево – бородатый фикус и две красные орхидеи. Любой, не разбирающийся во флоре Барбадоса человек, а таких в лагере было подавляющее большинство, не задумываясь, сказал бы, что это клен и две красные грозди рябины.

Расплатившись за все это богатство двумя сахарницами с мельхиоровыми дозаторами и несколькими комсомольскими значками, Борода поспешил вернуться в лагерь, в котором все то время, пока он совершал выгодные покупки, бил фонтан детской радости.

Увидев Бороду, который, ни о чем не подозревая, шел по дороге от склада и торжественно нес перед собой то, что добыл для лагеря, Нонна Михайловна набросилась на него, как Анатолий Палыч набросился бы на тех, кто развалил СССР. Прилюдно она обвинила его в безответственности и непрофессионализме, пригрозила перестать оплачивать ему телефон, который он все равно не берет, назвала его позором на свою голову и попросила уйти с глаз от греха подальше, но сначала заткнуть уже этот фонтан, потому что только на это Борода и годится.

Тот обиделся. Когда Нонна Михайловна закончила его поносить, он поставил перед ней коробку с костюмами и положил сверху флаг Барбадоса, сказав лишь, что флаг этот сшили в ателье по его заказу специально ко Дню Нептуна, но раз его встречают здесь таким скверным образом, то, так уж и быть, денег ему за это никаких не надо и на празднике они его не увидят. Растудыть вас всех в качель!

Нонна Михайловна взглянула на флаг и костюмы и не поверила глазам. Таких щедрых даров «Гудрон» не видел даже от министерства. Она, разумеется, знала, что это флаг и гербы Барбадоса и что ни в каком ателье их не шили, но ей все равно стало стыдно. Тем не менее Нонна Михайловна тоже была гордая и обратно своих слов не взяла.

С тех пор каждый День Нептуна оба они по традиции друг на друга обижались и друг с другом не разговаривали. Но в глубине души Нонна Михайловна надеялась, что Борода простит ее без высказанного вслух покаяния, придет на праздник и примерит лежащую на гипсовой трибуне шляпу пирата, роль которого никому другому тоже по традиции не доставалась.

– Вот еще здесь. – Нонна Михайловна вытащила из коробки два изумрудно-зеленых, расшитых пайетками платья русалок и небрежно потрясла ими. – Берите, девочки, кто захочет.

Быть русалкой почему-то очень захотела Ленка, но мы с Анькой бегали быстрее.

После полдника, когда Женька закрылся в вожатской со своей куклой, Сережа забрал всех желающих играть в пионербол, а остальные получили задание до ужина найти для завтрашнего праздника десять лягушек и десять рыбок, мы с Анькой заварили ромашковый чай и сели на кровать.

В корпусе, кроме нас и Женьки, никого не осталось и было так тихо, что мы слышали, как, намокая, шипят в общепитовских чашках желтые сухие цветки. На зацепленных за дверцу шкафа вешалках висели два одинаковых изумрудных платья. Шкаф был почти под потолок, но шлейфы в виде рыбьих хвостов, расшитых пайетками, имитирующими чешую, доставали до пола.

– Все, я больше не могу, – сказала Анька, снимая сарафан. – Если я немедленно его не надену, я умру!

На покрывало упал желтый кружевной балконет. Анька задержалась возле зеркала.

– Как думаешь, Пилюлькин прибавил или отнял? – спросила она, глядя на свое отражение. – Невозможно столько наесть за неполные три недели.

Пилюлькин, скорее всего, отнял, но Аньке это шло. Сейчас это были формы Альдеры. Они с ней даже цвета были одного и того же – топленого молока. Обе теплые, обе будто просящиеся в руки.

Анька подошла к дверце, сняла с вешалки одно из платьев и, поднырнув под него, в одно мгновение превратилась в русалку. К платью прилагались бусы из настоящих ракушек. Они пахли солью и морем, которого здесь не было. Надев их, Анька вышла на середину комнаты и оказалась в квадрате солнечного света. Он лился через настежь открытое окно и, отражаясь в каждой пайетке, делал Аньку похожей на кинозвезду.

Я тоже сняла юбку, блузку с вышивкой а-ля рюсс и бросила на кровать такой же балконет, только розовый.

– Иди! Встань сюда! – Анька подождала, пока я расправлю хвост, и освободила мне место в квадрате света. – И волосы распусти.

– Еще неделя здесь, и мои парижские каштаны превратятся в подмосковные ясени, – сказала я,