Последовал тщательный обыск нашей одежды, вещи, которые мы привезли с собой, у нас отняли. Взамен каждый получил расписку. Меня и еще тридцать одного товарища, проведя по нескольким коридорам, отвели в другую часть тюрьмы. Несколько раз открывались двойные двери: сначала тяжелая деревянная, обитая толстой жестью и железом, затем дверь с решетками из толстых круглых прутьев. Мы оказались в длинном коридоре, в обоих концах которого были большие, выходящие во двор окна, а справа и слева располагались камеры. Нас отвели в левый конец коридора и остановили у камеры, на двери которой была цифра «1». Надзиратель сначала открыл большой висячий замок, затем длинный и толстый ключ сунул в замочную скважину в двери. Мы оказались в большой и светлой камере с двумя окнами во двор. Выкрашенные в белый цвет стены пахли свежей известью. Посередине камеры, а также вдоль стен стояли деревянные нары, на каждых лежали соломенные матрасы, подушка и одеяло. Здесь же стоял длинный стол с длинными лавками по бокам. В углу, справа от двери, находилась большая кирпичная печь, топить которую можно было только из коридора. В камере было тепло. Каждый занял себе место. Дождавшись, чтобы все разместились, надзиратель вышел и закрыл дверь на ключ. Оставшись одни, мы стали делиться своими впечатлениями. Все согласились с тем, что до сих пор все было сверх ожидания хорошо. Особенно нас поразило то, что здесь, как и в Иркутске, надзиратели ведут себя корректно, обходятся без ставших привычными подталкиваний и ругательств. Мы долго беседовали обо всем, что видели, пока надзиратель не открыл глазок в двери и не приказал нам ложиться спать.

Я был доволен тем, что снова лежу на соломенном матрасе, но заснуть никак не мог, хотя и устал за день. Я спрашивал сам себя, что все это должно значить. После стольких лет снова попасть в тюрьму без суда, без приговора, без какого бы то ни было объяснения. Словно скотину, гоняли нас с места на место, а мы даже не имели права спросить, куда и почему. Было ясно, что все это происходит без правовой основы, просто произвольно. Впервые в этом году мне захотелось заснуть и спать долго-долго, вечно.

В семь часов утра надзиратель открыл глазок и крикнул:

– Подъем!

Мы встали и оделись. Надзиратель открыл дверь. Хотя он ничего и не сказал, двое подняли парашу и мы следом за ними вышли в коридор. Туалет находился в середине длинного коридора. Пока одни умывались, другие справляли свои естественные потребности. Закончив все процедуры, мы постучали в дверь, надзиратель открыл ее. В колонне по двое мы вернулись в камеру. Мы знали, что сейчас должны принести завтрак, в ожидании которого мы смотрели через окно во двор. Мы уже старые опытные заключенные и поэтому сразу определили, что тюремная кухня находится напротив здания тюрьмы. Справа были прогулочные дворики, походившие на клетки, что сразу напомнило нам Соловки. В десяти метрах от двориков стояло длинное двухэтажное здание. По молочно-белым окнам мы определили, что это больница. Из здания, которое мы посчитали кухней, две женщины вынесли ящик с нарезанным хлебом. Стоявшие у окна тут же закричали:

– Хлеб несут!

– Посмотрим, как здесь паек.

Худой Харченко утверждал, что пайки хлеба здесь большие, по 600 граммов.

– Ага, жди свои шестьсот грамм! – заметили другие.

В больших котлах женщины несли что-то дымящееся. Начались гадания о том, что это. Одни говорили, что это баланда, другие утверждали, что вода красноватая, значит, это чай.

Во время раздачи мы получили по 400 г хлеба. Харченко стал целью издевательств.

– Гляньте на него, он хотел большой кусок хлеба! Когда в Норильске он был начальником строительства, то кормил рабочих, не выполнявших норму, тремястами граммами. А тут захотел шестьсот!

Харченко пробовал защищаться. Разочарованные маленькими пайками хлеба, заключенные на протяжении всего завтрака срывали на нем свой гнев. То, что дымилось в котле, оказалось не баландой, а чаем. Получили мы и девятиграммовый кусочек сахара, и сорокаграммовый кусок селедки. Хлеб и сахар составляли дневную норму.

После завтрака, когда страсти поутихли, дискуссия стала гораздо более спокойной. Нас вывели на прогулку. Выводивший нас надзиратель ушел, закрыв дворик, и мы могли либо гулять, либо сидеть на стоявшей сбоку скамейке. Никто нам не указывал, как следует держать голову и куда нужно смотреть. Часовой на вышке молча наблюдал за нами. Через час мы вернулись в камеру. Мы остались довольны прогулкой – до сих пор еще ни разу нам не приходилось так долго и спокойно гулять.

Обед ждали в напряжении. Завыла сирена. Мы предположили, что уже двенадцать часов. Вскоре принесли обед: поллитра картофельного супа и сто граммов просяной каши. Никто не наелся. Это дало новую пищу для послеобеденного разговора. Жертвой опять стал Харченко.

– Ну, Харченко, как тебе нравится обед? – спросил Бабич.

– Очень хороший, – ответил Харченко. – А ты что, ждал запеченного цыпленка?

– Очень хороший? Посмотрим, на сколько тебя хватит, – огрызнулся Бабич.

И тут кто-то спросил:

– Харченко, сколько таких порций ты мог бы съесть?

Харченко молчал. Вместо него ответил Бабич:

– Пять. И, кроме того, еще пятьсот граммов хлеба.

Харченко вспыхнул.

– Обо мне не беспокойтесь! Смотрите, чтобы вам хватило. Я переживу.

– Переживешь, но тебе будет не до женщин, – резюмировал Бабич.

Мы разгуливали по камере и разговаривали весь остаток дня. За ужином нас ждало еще большее разочарование: один лишь картофельный суп. Мы напрасно ждали еще чего-то.

Кто-то заметил, что нам забыли еще кое-что принести. Когда надзиратель собирал пустые миски, кто-то его спросил:

– Дадут ли нам еще чего-нибудь поесть?

– Это все! – коротко ответил надзиратель.

Вечером, постепенно забывая о еде, люди стали более разговорчивы. В десять часов надзиратель трижды гасил и снова включал свет. Это было сигналом к отбою.

Первые дни пребывания в Александровском централе прошли быстро. По утрам мы завтракали, затем с большой радостью ходили на прогулку, а в промежутках между приемом пищи люди говорили в основном о прошедших военных годах и ближе знакомились друг с другом.

Большинство во время войны находилось в Норильске. Но были и такие, которые воевали или жили за границей. Одним из самых интересных обитателей камеры был д-р Франц Бройер, немецкий дипломат.

Д-р Бройер до самого начала войны работал секретарем германского посольства в Москве. Когда началась война между Германией и СССР, его вместе с остальным персоналом германского посольства отправили на персидскую границу, откуда они и продолжили свой путь до Германии. Бройер, как можно было заключить по его произношению, был родом из Гамбурга. Я подружился с ним. Он сообщил мне, что был членом нацистской партии, но тут же добавил, что был нацистом разумом, а не сердцем. Иными словами, чтобы остаться на дипломатической службе, он обязан был быть нацистом. Сама личность Бройера давала остальным обитателям камеры много пищи для разговоров, ибо одним своим появлением он уже вызывал интерес. Мы уже привыкли к тому, что все заключенные похожи один на другого. Та же одежда, тот же образ жизни создают нечто, что всех объединяет. Но вдруг появляется заключенный, чье поведение резко отличается от других.