Когда стрижка закончилась, мы поднялись в помывочную, где у входа также стояла женщина, выдававшая каждому жестяной тазик и кусочек мыла. Помывшись, мы вернулись в то помещение, где оставили одежду. Одежда уже была продезинфицирована и лежала вперемежку. Я с трудом отыскал свои вещи. После дезинфекции одежда была такой горячей, что ее нельзя было взять в руки. Одевшись, мы отправились в сопровождении надзирателя в трехэтажное здание. У входа мы вынуждены были подождать, пока откроют двери. Мы выстроились в длинном коридоре, надзиратель приказал:

– Разберитесь по четверо и по шестеро.

Меня удивило то, что мы сами могли выбирать себе сокамерников. Ведь тюремная администрация всегда сама решала, кого с кем поселить в одну камеру. Здесь же к этому относились весьма либерально. А для заключенного очень важно, с кем он будет находиться в одной камере. Часто случалось так, что один человек мог омрачить жизнь всей камере. Меня с еще тремя товарищами поместили в одиночную, в обычных условиях, камеру.

Пересыльная тюрьма в Иркутске во многом отличалась от остальных тюрем, в которых мне довелось до сих пор побывать. Здесь были условия жизни, достойные человека. Я впервые столкнулся с тем, что надзиратель или кто-нибудь другой из тюремного начальства отвечали на вопросы заключенных по-человечески, без ругательств. Уголовники, представлявшие остальную часть заключенных, терроризировали весь персонал и своими неоправданными требованиями, ни днем, ни ночью не прекращавшимся шумом, доставляли надзирателям много хлопот. Сквозь окно было слышно, как уголовники матерят друг друга. Они обвиняли друг друга в предательстве, и при этом говорили такие гнусные слова, что нам приходилось затыкать уши.

Особую картину представляли собой малолетние преступники, размещенные в двух камерах. Жутко было слушать, как из детских уст вырываются слова, на которые были способны лишь самые испорченные матерщинники. Эти мальчики с девочками, находящиеся на нижнем этаже, вели «дружеские» разговоры, в основном касавшиеся «любви». С утра до вечера малолетки сидели у окон, обмениваясь «любезностями». Этот вульгарный язык и в устах взрослых звучал отвратительно, но когда им пользовались дети, это было и вовсе невыносимо. Тем более что дети в данном случае превосходили взрослых. С такой молодежью можно попасть в катастрофу.

Уже неделю мы находились в тюрьме, но все еще не знали, куда нас перебросят. Каким-то образом нам стало известно, что нас намереваются отправить в Александровский централ. Эта тюрьма в истории России пользовалась такой страшной известностью, что нам не хотелось верить, что и нас, отбывших уже большую часть наказания, переведут туда. С уверенностью можно было сказать только одно: здесь мы долго не задержимся. Расспросами надзирателей и заключенных, прибывших сюда раньше нас, мы выяснили, что здесь сидят лишь получившие менее пяти лет уголовники. Именно их мы и видели во дворе и в бане. Мы с нетерпением ждали дня отправления. Хотя здесь и были довольно хорошие условия, нам все-таки не хватало кое-чего, на что мы имели право. Прежде всего, нам не давали книг. Затем, мы не могли писать родным. Наконец, нас не выводили на прогулку. Как-то раз мы попросили надзирателя оказать нам небольшую услугу.

– Потерпите, – ответил он.

И действительно, в понедельник утром нас отвели в другое здание, где в большом помещении, рассчитанном на пятьдесят человек, мы встретились с некоторыми нашими товарищами. После исполнения обычных формальностей нас вывели в тот же двор, в котором мы по приезде провели несколько часов. Там нас ожидал первый сюрприз. Перед тремя «воронками» стояла группа солдат во главе с офицером. Перед одним из солдат лежала гора наручников. Офицер и два солдата поднялись в машину. Они вызывали нас по двое. Когда первые двое поднялись, офицер взял одни наручники и надел каждому на одну руку. Затем им приказали сесть на пол. Мы наблюдали за этой картиной. Хорошее начало! Когда поднялась следующая пара, один из них спросил офицера, за что это нас в кандалы. Офицер «не расслышал» вопроса.

– Я уже пятнадцать лет в тюрьме и ни разу не бежал. Не собираюсь делать этого и сейчас.

– Я выполняю полученный приказ, – ответил офицер.

Наручники не обещали ничего хорошего. До сих пор я не задумывался над тем, что нас ожидает после Норильска. Мне было ясно, что ничего хорошего не будет. Но сейчас я увидел первые предзнаменования новой жизни. Однако мне, с лихвой перебравшему всего в Норильске, не стоит больше беспокоиться о будущем.

Машина покинула тюремный двор. Теперь у нас была возможность рассмотреть окраину Иркутска. Машины ехали быстро, и солдат не волновало, куда мы смотрим. Не мешало им даже то, что мы тихо разговариваем. На окраине Иркутска не было ничего интересного. Одно– и двухэтажные дома ничем не отличались от таких же деревянных домов, понастроенных по всей Сибири. Они строились из отесанных бревен. Чтобы в доме было тепло, между венцами срубов вставлялся слой мха, закрывавший щели от ветра. Крыши тоже были деревянными. В этих краях редко можно было встретить жестяные крыши, так же редко встречались побеленные или окрашенные дома.

Знаменитостью был зигзагообразный мост через Ангару, по которому проходило железнодорожное, автомобильное и пешеходное движения. Миновав мост, машины свернули направо. Вскоре мы оказались на проселочной дороге, по которой и поехали в восточном направлении. За весь стокилометровый путь мы проехали всего лишь несколько деревень, да и те казались вымершими. У неухоженных домов изредка попадались люди или домашние животные. Иногда за машиной гнался с лаем какой-нибудь пес.

Спустилась ночь. В некоторых домах мы заметили горящие свечи. Электрическое освещение было лишь в двух лагерях на нашем пути. Мы достигли цели поздно ночью. Конвоиры спрыгнули на землю. Я заметил длинное трехэтажное здание, похожее на русский постоялый двор на долгих перегонах. На дверях вырезаны какие-то орнаменты. Повсюду горело электричество, освещая фасад и двери. Ничто не говорило о том, что перед нами тюрьма. Во мраке с трудом различались окрестности, как показалось, холмистые. Напротив здания тюрьмы стояло несколько деревянных изб, окруженных маленькими садиками. Все тонуло в глубоком снегу.

В дверях появился офицер и приказал снять с нас наручники. Замки некоторых из них были плохими, и процедура снятия наручников продолжалась довольно долго. Мы по одному проходили в дверь, где нас встречал надзиратель и отводил в большую камеру.

Мы находились в Александровском централе, как называли эту тюрьму уже не одно столетие.

В отличие от внешнего вида, больше напоминавшего провинциальную гостиницу, нежели тюрьму, внутренний ее облик был известен благодаря русской литературе, особенно описаниям Достоевского, проведшего здесь несколько лет. Огромные, почти в метр толщиной стены, длинные, темные коридоры, ведущие в катакомбы. Особенно сильно воздействовали на человека нависающие один над другим переходы из одной части в другую. Тяжелые железные двойные двери с несколькими запорами были знаком того, что отсюда не возвращаются. Дворики для прогулок напоминают окопы, из которых видны лишь серые стены и маленький кусочек неба. В коридоре эхом отдается каждый шаг по цементному полу. Человек пугается собственного кашля, старается его побороть, чтобы не чувствовать вновь эту невыносимую тягость. Всюду ужасающая тишина. Как в склепе.