стали граф Монте-Кристо и другие несправедливо заточенные узники. А когда в «Ниве» мы увидели репродукцию картины «Княжна Тараканова», какое-то, правда недолгое, время нами владела идея устроить в камере подвала наводнение. Трагическую роль княжны с восторженной готовностью брала на себя я...

Могу представить ужас бабушки, если бы она хоть на мгновенье проникла в наш блистательный замысел. К счастью, мы не проболтались, и бабушкин покой не был нарушен.

Домовладелица Дарья Петровна гордилась своим подвалом. И гордилась не зря. Подвал был великолепным сооружением. Состоял он из двух отделений. Дальнее, меньшее, занимала своими хозяйственными припасами бабушка. Там хранился картофель в специальном закроме, в куче песка была зарыта морковь, там стояли кадки с квашеной капустой и солеными огурцами, банки с маринованными грибами, бутыли с томатным соусом.

Если отвлечься от кадок и банок, вполне можно было представить эту каменную комнату и монастырской кельей, и тюремной камерой. Тем более что плотная, без единой щели дверь ее всегда была заперта на тяжелый замок.

Ближнее, большее, отделение подвала было разделено на клетки легкими тесовыми перегородками и находилось в пользовании квартирантов. На дверях клетушек жильцы соответственно своему характеру вешали замки различной формы и конструкции. По мнению моих братьев, их все легко было отомкнуть гнутым гвоздем. Понятно, это было чисто теоретическое суждение.

Некоторые беспечные квартиранты предназначенные для запора ушки завязывали обрывком веревки или просто втыкали в них щепку. Бабушка таких не уважала. Но, в сущности, даже и в щепке не было необходимости. Две обитые листовым железом двери подвала — одна наружная, другая пятью ступенями ниже — замыкались накрепко.

Картофель в подвале никогда не давал ростков, значит было достаточно прохладно, но никто не припомнит и случая, чтобы овощи подмерзли.

От пожара страховали каменные стены, да и что там могло загореться? Не кадки же с рассолом, разве какая-нибудь дощечка. Тем не менее бабушка не разрешала ходить в подвал со свечой. Всегда зажигали пятилинейную лампу; «лампу Аладдина», — подшучивали мы тайком.

Вот какой это был знатный подвал!

А сон обернулся кошмаром. Не стану рассказывать его, так как то, что случилось меньше чем через год, превосходило все ужасы сна.

Осенью 1941 года наступление немцев на Воронеж было приостановлено. Зимой их отбросили от Москвы.

В сердцах воронежцев, остававшихся в городе, и в наших сердцах, временных жителей Зауралья, Сибири, Средней Азии, затеплилась надежда. Многие эвакуированные стали готовиться к возвращению домой. Некоторые успели вернуться, среди них мои родные и друзья: брат Коля с семьей, писатель Михаил Михайлович Сергеенко. Я тоже рвалась всеми силами души — ехать, ехать. Но без вызова с места работы пропусков не давали, а пока хлопотала о документах, ехать уже было некуда.

Грянула страшная весть — гитлеровцы в Воронеже!

Увидела я родной город только в мае 1944 года. Отца не было в живых. Я об этом знала. Он трагически погиб еще год назад в Чертовицком, возвратившись из недальней тамбовской эвакуации. Брат Коля умирал в больнице от вспыхнувшего туберкулеза.

Наш красавец город был искалечен, изуродован врагами, хозяйничавшими в нем двести дней. Временами казалось, что это чудовищный мираж. По сторонам улиц стояли дома. Их знакомые контуры напоминали прежний Воронеж. Но вглядишься пристально — и странное, немыслимое зрелище снова и снова ранит сердце. Дома — сквозные! С Никитинской улицы через пустые глазницы окон видны трамваи, идущие по проспекту Революции. В большинстве домов окна и дверные проемы до высоты человеческого роста заложены кирпичом. Это первая дань благоприличию, благопристойности: аккуратно выведенная стенка скрывает мерзость запустения — выжженное нутро зданий.

Люди живут в подвалах, на лестничных клетках; даже колокольня Покровской церкви обитаема. Комнатки, восстановленные на разных этажах непокрытых, необстроенных домов, похожи на скворечники на голых еще деревьях.

И люди живут в этих скворечниках, живут в катакомбах во имя будущего. Советские люди дали клятву поднять Воронеж из пепла пожарищ, из обломков и развалин.

Иду на Авиационную улицу. От бывшего бабушкиного каменного дома остался один фундамент. Маленький флигелек рухнул, может быть от взрывной волны, но кое-как поднят, слеплен, и в нем уже ютятся какие-то бедолаги.

А большой флигель — Красный дом — по прихоти судьбы стоит целехонек! На мой стук в дверь вышел худой, очень постаревший человек. Мы с трудом узнали друг друга.

Тимошин ведет меня в сад. Собственно, сада опять нет, забор и деревья уничтожены, вероятно на топку. Весь косогор изрыт щелями и траншеями. Однако эта полезная площадь не пустует. Между щелями разбиты грядки, зеленеют всходы овощей, кукурузы.

Хозяин участка и дома, запинаясь, рассказывает мне, что, когда он с семьей прошлой весной возвратился, решили посадить огород. Стали вскапывать землю — вдруг под кустом могила, и в ней два женских трупа.

— Торчала вверх нога в старинном башмаке с ушками и с резинками по бокам. Такие башмаки, мы помнили, были у Дарьи Петровны. Мы так испугались, что не могли смотреть. Сразу вызвали милицию, и трупы увезли. Опознания не было. Не сомневались, что вторая — Анастасия Карповна.

Тимошин показывает:

— Вот тут.

На месте, где была когда-то третья терраска бабушкиного сада, восставший из пепла, еще небольшой, но уже пышный, осыпанный цветами, пламенел куст любимой Настиной французской сирени. Казалось, он обрызган кровью.

Но ведь он выстоял, он живет!

Я склонила голову. Мысленно прошептала: «Неопалимая купина...»

Я снова работала в издательстве. По горячему следу войны были выпущены коллективные документальные сборники: «Счет нашей мести», «За родной город», «Из пепла пожарищ». На наши редакционные столы ложились письма, рукописи свидетелей, очевидцев, участников трагических и героических событий.

Полны скорби воспоминания тех, кто покидал город в страшные дни 3—4 июля. Многотысячный людской поток, захлестывая мосты, двигался через реку на левый берег, растекался по дорогам, ведущим к востоку. Над головами уходящих ревели несущие разрушение и смерть бомбардировщики, за спинами вставало зарево подожженного врагом города. Где найти слова, чтобы рассказать, какие чувства жгли, терзали сердца?

Но еще более тяжкие муки пережили те, кто силою роковых обстоятельств не были эвакуированы и не могли уйти самостоятельно. Мне довелось читать дневник одного такого страстотерпца.

Прикованный к постели жестоким сращением суставов ног, юноша Кирилл Скалон не мог сдвинуться с места. Мать исчерпала все попытки увезти его на ручной тележке.

Кирилл в те дни писал:

«...Уцелею ли я, чтобы узреть солнечную победу своей родины?

Свои уходят. Может быть, уже ушли. А я и мать, мы... остаемся. Сзади подступает чужой и остро враждебный мир. На душу ложится камень безмерной тяжести, сердце истекает кровавыми слезами...»

Кирилл