и джентльмены тоже лишь пожимали плечами: никто не мог вспомнить Джемса Томсона, не знал его могилы.

Позднее дядя Ваня писал в своей статье: «Среди них жил и умер человек редкого дарования, великой искренности, большого страдания, поэт, подобно Данту прошедший адские круги отчаяния и указавший на этот — близкий нам ад... И этот человек и поэт бросил в толпу свой крик, свое остерегающее слово, а наивные люди заткнули поскорей свои нежные уши и испугались тревожного крика, а не мрачного ада своей собственной и окружающей жизни». На другой день Иван Карпович пришел на кладбище с знакомым англичанином.

«В нем, в Томсоне, — говорил его спутник, — мало специально английского — все общечеловеческое. Я бы сказал — от вашего Достоевского, что ли.

...Мы народ не поэтический, а деловые люди, и затем отчасти чудаки, то есть люди воистину свободных мыслей и поступков. Из их числа у нас выходят часто оригинальные ученые и самобытные поэты. Но мы не признаем их, игнорируем, пока их творчество не станет доходным предприятием».

«Все эти новые тогда для меня мысли, — писал Воронов в статье о Томсоне, — нашли потом немалое подтверждение.

В свое время лондонский корреспондент «Русского слова» рассказал, что Нобелевская премия, присужденная индийскому поэту Тагору, то есть британскому гражданину, произвела в Англии сильное замешательство. Консервативные газеты были даже немного скандализованы и пытались замолчать событие. «Таймс» в тот день о премии умолчала. Другие газеты были застигнуты врасплох, бросились к словарям, но даже в многотомной Британской энциклопедии нет ни слова о Тагоре.

Между тем у этого вдохновенного индуса есть стихи о том, как некоторый поэт закинул в море сеть и из темной бездны вытянул ее, полную предметов странного вида и странной красоты. Иные сияли, как улыбка; иные блестели, как слезы; иные рдели, как щеки невесты. Поэт положил эти странные предметы к ногам своей возлюбленной и стал перед ней в молчании. Та взглянула и сказала: «Какие странные предметы! К чему они?» В стыде поэт опустил голову и подумал: «Я не завоевал их в битве, я не купил их на рынке: не годятся они для подарка». И ночью он выбросил их за окно на улицу. А утром проходили странствующие люди, подобрали выброшенные драгоценности и унесли в далекие края.

Все это удивительно подходит к предмету нашего внимания — поэту Джемсу Томсону. У него есть много вещей, добытых из бездны души. И некоторые из них сияют, как улыбка, а иные блестят, как слезы, или темны, как бездна. И про них также было сказано — какие странные предметы, к чему они! А прохожие вроде меня подбирали и несли в далекие страны».

Прочитал мне дядя Ваня и свой перевод поэмы Томсона «Город страшной ночи», и стихи этого поэта о любви, о жизни, о смерти.

И свои стихи-размышления об Англии, и некоторые переводы с английского.

Свое стихотворение из цикла «Фарисеи» предварил кратким пересказом пьесы Бернарда Шоу «Майор Барбара», не оставляющей камня на камне от лицемерия общества Армии спасения.

...Еще познакомил меня в тот вечер дядя Ваня с великим мудрецом, ученым и поэтом древности Омаром Хайямом.

Сохранившаяся рукопись содержит разделы: «Шатерщик», «Мудрость и жизнь», «Маг», «Ад и Рай», «Бренность», «Живая природа», «В гончарне», «Вино жизни», «Завет», «Мудрое счастье». Всего — пятьдесят четверостиший.

Позволю себе процитировать:

1. Хайям — при жизни шил шатры науки он.

В геенну горя пал — был ею опален.

И, как былинку, жизнь судьбы подрезал нож:

У торгаша надежд пошел он ни за грош.

12. Когда и ты, и я окончим жизни пир,

Все так же будет жить, и долго, божий мир,

Которому равно приход наш и уход,

Что малый камешек пучине бурных вод.

16. В незримый мир иного бытия,

В загробный мир иди, душа моя,

Разведай все... Вернулася она,

И был ответ: «И ад и небо — я!»

25. Зеленая трава — резвились мы на ней,

Склоняйся на нее, но легче и нежней, —

Кто знает, проросли из чьих прекрасных уст

Роскошная трава и роз душистых куст?

34. Безумство дня сего вчера предрешено,

И завтра, в цепи дней, такое же звено,

Пей! — ибо от тебя сокрыто навсегда,

Откуда ты пришел и отойдешь куда.

43. Наполни чашу мне: в ней канут опасенья

Грядущих дней и прошлых сожаленья..

Ты молвишь: завтра? Нет! Я завтра, может быть,

Сам кану в прошлое, исчезну как виденье.

49. Пустыня мертвая и вспаханное поле.

Меж ними мурава, где я дышу на воле,

Где раб и господин не существует боле...

И — пусть себе султан кичится на престоле.

Так для меня открылся Омар Хайям. Философия его мне показалась мрачной, безысходной.

Дядя Ваня возражал, ссылаясь на Льва Толстого, утверждавшего, что о смерти надо думать как можно чаще, потому что это облагораживает человека и часто удерживает от падения. Но, к сожалению, рассуждал Толстой, большинство смотрит не так. Обыкновенно, когда человек подымается над плоскостью обыденной жизни, он много видит, и с этой высоты, вдали, — бездну смерти. Напуганный, он тотчас опускается в житейскую пошлость, чтобы не смотреть в бездну, и готов сидеть все время на корточках, только бы забыть о ней.

— Хайям не опускался перед мыслью о смерти на корточки и не погружался в пошлость, — сказал мне дядя Ваня, — он призывал черпать из чаши жизни все, чем она искрится!

— Значит, этика гедонизма?

Ну, а как же с мыслью Маркса и Энгельса: «Философия наслаждения была всегда лишь остроумной фразеологией известных общественных кругов, пользовавшихся привилегией наслаждения»? О Хайяме-то не скажешь, что ему была широко доступна эта привилегия, особенно в последний период жизни...

Вот какие загадки задал нам мудрец конца XI — начала XII века!

Теперь-то читала я рубаи Омара Хайяма в переводах Державина, и Румара с Тхоржевским, и Германа Плисецкого. Теперь-то его переводят с подлинников — с фарси, очевидно более близко к оригиналу и с большим мастерством.

Дядя Ваня не владел языком фарси, он переводил с английского перевода Фитцджеральда.

Замечательные философские четверостишия — рубаи публикуются в журналах и газетах, издаются книгами. А переводы Воронова, сделанные в 1909 году, так и остались в рукописи и служили свою службу лишь как материалы к лекции о влиянии Востока на английскую литературу. Лекцию эту читал Иван Карпович студентам педагогического отделения Воронежского университета в двадцатые годы.

СМЕРТЬ ДЯДИ ВАНИ

15 ноября 1934 года Иван Карпович внезапно умер.

Для нас, его близких, это было чудовищным, невероятным.

В те годы