гостя. Услышала только последние мамины слова о нем: «Вася, сказать, что он поэт, — недостаточно. Это яркая, большая личность».

Вася, конечно, сиял, счастливый, что мама единодушна с ним. А во мне разгорелось любопытство. Я начала приставать, чтобы меня тоже познакомили с «яркой личностью».

Рассерженный моим, как он правильно догадался, ироническим отношением, Вася сдался не сразу. Прошел целый месяц, пока он наконец сказал: «Ну ладно! Сегодня. Только очень прошу тебя, Женя, воздержись от глупостей».

А глупости у меня были в ходу. Вот хотя бы такой случай. Однажды гимназист Митя Белорусец пришел на собрание кружка в алой шелковой косоворотке. Меня сразу и понесло: «Как жаль, говорю, что мы не живем лет хотя бы шестьдесят назад. Я была бы помещичья дочка, а вы мой крепостной и, конечно, бунтовщик. Ух, поиздевалась бы я над вами!» Митя вошел в кабинет с мрачным видом: «Василий, я должен убить твою старшую сестру». Тот сразу догадался: «Если ее убивать за каждую нелепую выходку, и у Шекспира не хватит шпаг». После мы с Митенькой стали друзьями. Друзьями до...

Она не сказала «до гроба». Вздрогнула, как бы охваченная суеверным чувством, и оборвала фразу.

Эта последняя моя встреча с Евгенией Владимировной была 8 июля 1966 года. Неделю спустя, уже в Воронеже, я узнала о ее внезапной смерти.

Я не смогла поехать на похороны. А вот Митенька, Дмитрий Михайлович Белорусец, прилетел из Ташкента...

Евгения Владимировна рассказывала, что, пока члены кружка занимались в кабинете, туда не полагалось, как предупреждал Вася, врываться. Можно было только ехидничать про себя: «заговорщики».

А когда они уплетали в столовой бутерброды, то снова становились обыкновенными мальчиками, эти гимназисты в серых форменных блузах и реалисты — в черных, семиклассники и восьмиклассники, только недавно отвоевавшие право сменить нивелирующую короткую стрижку на независимый зачес.

Кто мог знать тогда, что вон тот кудрявый весельчак упадет под белогвардейской саблей в первом же бою против казачьей Вандеи. Другой при Врангеле окажется в большевистском подполье в Крыму, будет схвачен, истерзан и казнен вместе со своей юной женой. Кто-то в решающих схватках с врагами молодой Советской власти будет сподвижником одного из славных полководцев Красной Армии, а позднее разделит с ним его жестокую участь.

А кому-то выпадет уделом жизнь. Многоцветная и многотрудная, злосчастная и прекрасная. И некоторым из них — долгая, долгая...

Кто мог знать тогда, что худенький гимназист, которого Вася Дьяков приведет однажды в гостиную, где ждет его у рояля задира девушка, — это литовский Данко.

Поднимет он, как знамя, свое пылающее сердце и сгорит еще в преддверии Октября. Но взрывчатку его стихов и песен возьмет на вооружение родной народ. В тюрьмах буржуазной Литвы, в фашистских застенках будет звучать зовущий к борьбе страстный голос. Широко и победно разольется он по Литве советской, эхом откликнется во всех концах русской земли.

И суждена поэту с факельным сердцем вечная неувядаемая юность.

— «Познакомься, Женя, — сказал Василий, — это Юлий Янонис. — И обернувшись к нему: — Моя сестра Евгения, она тоже пишет стихи». Я пожала сухую, горячую руку Юлия. Меня поразила грустная одухотворенность его лица.

Васю кто-то позвал, и мы остались вдвоем. Вначале разговор у нас не ладился, я чувствовала себя непривычно стесненной. Юлий разглядывал ноты, журналы. Я исподтишка разглядывала его. Как жаль, — сокрушается Евгения Владимировна, — что фотографии недостоверно передают даже его наружность. Раскрываешь томик стихов и с удивлением видишь не Янониса, а будто бы его дальнего родственника: эдакого крепыша, притом явного брюнета. Но ведь у Юлия темные были только брови и ресницы при светлых волосах — и глаза серо-синие. И выглядел он не плотным, а, напротив, хрупким. Сочетание внешней хрупкости и внутренней силы как раз и было в нем особенно притягательным.

Все это я, конечно, додумала много позже, а не в тот первый вечер. Тогда я успела лишь понять, что Юлий застенчив. Это словно роднило его с Васей. Ко мне возвратились и задор, и апломб. Предупреждение брата я понимала в том смысле, что не надо позволять себе «политической ереси». Но это не относилось к искусству. И я распустила павлиний хвост. Как было не блеснуть эрудицией!

Среди моих друзей был один юноша — рафинированный модернист. Он очень охотно брал на себя роль миссионера декадентства. При его участии мы раздобыли «Цветы зла» Бодлера, «Сатурнические поэмы» Верлена, манифест Маринетти и еще многое.

Вася приносил то, что увлекало его: мятежного Верхарна, Шандора Петёфи с закладкой на стихотворении «На виселицу королей!», я ставила на ту же книжную полку роман Пшебышевского «Дети сатаны», Лида — «Черного кота» Эдгара По.

Мережковский, Федор Сологуб, Гумилев, Михаил Кузмин, Северянин, Бальмонт, их стихи, их программные высказывания, — всем этим я была буквально напичкана.

И все это я обрушила на Янониса. Ему почти не удавалось вставить слово. Но он умел слушать не просто терпеливо, а вдумчиво. Губы его иногда трогала улыбка. В ней не было снисходительности, иначе я сразу бы почувствовала это и обиделась. Но теперь я думаю: так понимающе улыбается детскому лепету мудрый взрослый человек. А ведь мы были ровесниками — обоим по девятнадцати! Стыдно признаться: снисходительно улыбнулась я, когда Юлий сказал, что любит стихи воронежца Алексея Кольцова. Моим вкусам совсем не отвечало:

Ну, тащися, Сивка...

Такая поэзия казалась мне слишком обыденной, приземленной. То ли дело:

...Далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

В лицо сразу веет ветер странствий, глаза слепят экзотические картины, слух сладко тиранят непривычные созвучия.

Именно тут, вспоминает Евгения Владимировна, она рассказала Янонису, что воронежская учащаяся молодежь делится на эстетов и марксистов. Конечно, это совсем условно. Марксистами, то всерьез, то поддразнивая, именуют всех (без различия политических взглядов), кто озабочен общественными проблемами. Звание эстета носит каждый увлекающийся литературой, музыкой, живописью. У них в доме эти две «стихии» близко соприкасаются и взаимопроникают.

Женя рассказала, что самые близкие Васины товарищи после своих «ужасно конспиративных занятий» (не обошлось без подковырки) часто перекочевывают в гостиную, чтобы послушать музыку и почитать стихи. И читают не только «Каменщик, каменщик в фартуке белом». Эти марксисты, самые подлинные, без кавычек, декламируют (о ужас!): «Вы приедете ко мне в малиновом ландолете, с маленьким пучком пармских фиалок...»

Женя пригласила Юлия как-нибудь тоже остаться на такой импровизированный литературный вечер. Юлий поблагодарил.

А теперь мы покинем на некоторое время Евгению Владимировну, чтобы встретиться с другими друзьями Янониса.

ПАСТУШОК ИЗ БЕРЕЗОВКИ

— Моя коренная фамилия — Пеледа. По-литовски это значит сова.