Девочки не смогли ответить — кто. Ходит в народе легенда, будто бы крестьянки из Рыкани слышали от наших разведчиков, проникавших в город. Будто бы рассказывал кто-то учительнице Антонине Васильевне, ныне покойной.

Ищут юные следопыты, тянется нитка, тянется и рвется...

И мне тоже не удалось установить ничего достоверного, как ни пыталась.

В одну из своих поездок в Подмосковье рассказала об этой легенде Надежде Федоровне.

Она сказала:

— Было ли так — мы не знаем. И никто, вероятно, теперь не узнает. Сколько подвигов остались неизвестными, безымянными! Подумай хорошенько, вспомни Настин характер, бабушкину натуру. Ты их обеих всю жизнь знаешь. Я — меньше. Но скажу уверенно: так могло быть!

Я вспоминаю. Милая, эфемерная, болезненная Настя. Со своими уже старомодными пристрастиями к музыке Мендельсона, к песенкам Вертинского. А внутренне нравственно стойкая, всегда верная данному слову, принципиальная, самоотверженная. Конечно, в решающий момент, если выбор стоял между предательством и смертью, она предпочла бы смерть!

А бабушка, Дарья Петровна?

Надежда Федоровна говорит, что там, в бомбоубежище, это уже была только тень человека.

Но я действительно лучше знаю бабушку и даже ее физические резервы. В годы уже глубокой старости каждая простуда сопровождалась у нее воспалением легких. После благополучного исхода шестой болезни врач сказал Насте: «Обольщать вас не буду. Седьмую пневмонию она не вынесет».

Она поборола и седьмую! Это было весной сорок первого. И потом еще вязала, лежа, носки солдатам. И стала выходить во двор на лавочку — подышать.

Бабушка! Я много писала о ее семейном деспотизме, властности, о духе собственности, обуревавшем ее. И лишь вскользь обмолвилась о дошедшем до меня глухом предании, что в 1905 году, во время черносотенного погрома, она укрыла у себя в доме метавшегося по улице, обезумевшего от страха еврея.

Откуда-то из подсознания выплыли мысли, ощущения моей ранней-ранней юности. Думалось тогда о бабушке: не вся она в будничных мелочах, в житейской суете, есть в этой натуре такая сила, что открывается, лишь когда бушует ураган, когда небо рушится на землю.

И вот будто вижу я свою бабушку, Дарью Петровну, в час последнего ее испытания.

Будто бы стряхнула она с плеч годы, поднялась с ложа немощи, выпрямилась во весь рост и пошла рядом с дочерью под дулами немецких автоматов. А в саду, на роковом рубеже, обернулась лицом к врагам: «Вон из нашего дома, с нашей земли! Вон, проклятые!» И кинулась на них, яростно потрясая иссохшими руками. Девяностолетняя, безоружная.

Не только дочь она хотела заслонить своей грудью, но и всю Россию, всю родину.

Верю, так могло быть!

Но могло быть и по-другому.

Не шла, а тащили, волокли волоком. И слова крикнула другие: «Меня, меня, ироды! Ее не смейте!»

А они по-немецки деловито, по-эсэсовски зверски сначала в дочь, на глазах у матери, дали автоматную очередь и уж вслед за тем старуху — по голове прикладом. Землей все-таки забросали слегка — из санитарных соображений.

И вот спустя полгода торчит из ямы нога в памятном соседям ботинке с резинками.

Никто не расскажет, как было. Нет свидетелей.

НЕ ОТДАДИМ ЗАБВЕНИЮ

Когда после войны Надежда Федоровна приезжала в Воронеж, она побывала на площади Детей, на руинах маленького домика, где четырнадцать лет и трудности и заботы всегда были озарены счастьем жить общей жизнью с ним, с единственным избранником сердца, самым непростым и самым лучшим из всех на свете. Потом почти семь лет — без него. Но росли, наполняли жизнь дети. Каждый чем-то похожий на отца, и каждый по-своему особый.

И педагог в ней увлеченно наблюдал рождение новых, неповторимых индивидуальностей, помогал формировать в каждом личность. А мать по-матерински беззаветно любила.

Теперь у нее остался только один, и тот был пока далеко.

Надежда Федоровна пошла на кладбище, где похоронен муж. На Ближней Чижовке еще властвовал хаос после прошедших здесь страшных боев. Могилы были погребены под глыбами бетона, под грудами камня, железа, стреляных гильз, осколков снарядов.

Она уехала к сестре в Москву.

А я, живя в Воронеже, работая над его историей, почему-то все не могла выбраться в район Чижовских гор. Не думала, что от кладбища там что-то уцелело.

И вот случайно узнала, что хоть на месте том со времени войны никого не хоронят (еще мины, затаившиеся в глубоком чреве земли, долго взрывались, если их потревожить), но и теперь люди приходят туда поклониться праху близких.

...Было раннее утро ранней весны. С высокой кручи правобережья открывалась панорама только что созданного умом и трудом советских людей Воронежского водохранилища.

Как океанский пароход выплывала из туманной дымки Вогрэс. И настоящие пароходики уже бежали между новыми красавцами мостами — Вогрэсовским и Чернавским. Белые паруса яхт возвращали память ко времени Петра. Но непостижимыми были невесть откуда уже прилетевшие чайки. Чайки над водной равниной, где некогда серебрился ковыль, расстилалась кольцовская степь.

Это все — лирика. Героические страницы Чижовского взгорья развернул еще Михаил Сергеенко своим послевоенным очерком «О тех, кто сражался за Воронеж», а позднее по моей просьбе его дополнил участник сражения, помощник командира сводного отряда истребителей Антон Иванович Башта.

У Сергеенко есть такие строки: «Немцев отогнали к Предтеченскому кладбищу...» И несколькими страницами дальше: «На правом фланге немцы были выбиты с Предтеченского кладбища».

Башта рассказал:

— Нам необходимо было овладеть господствующими высотами: Бархатный бугор, Зуева гора, район кладбища. Ведь отсюда немцы просматривали всю округу.

Когда сводный отряд перебросили с левого берега, основная задача стояла — занять этот плацдарм и держать его до подхода наших регулярных частей. Тут в домах сидели вражеские снайперы. Три дня отряд вел уличные бои. Отряд выполнил свой долг.

...Вот и кладбище. Большая часть его уже занята жилыми кварталами. Улицы Чернышевского, Белостокская... Но еще остался участок, где пока там и тут увидишь подновленную железную оградку, надгробный камень, покосившийся крест. И разбросанную горстку неухоженных холмиков. Значит, их уже некому навестить...

Иду между холмиками с чувством стыда и боли. Будто слышу грустно-иронический голос: «Что, Оля, ищешь мою могилу, как я когда-то искал могилу забытого Джемса Томсона?»

В руках у меня подснежники с луковицами корней. На безымянной могиле рою перочинным ножом ямки, сажаю цветы. Пусть проклевываются сквозь подтаявший снег каждую весну, пусть синеют, как маленькие озера, пока не построят и здесь новый многоэтажный жилой дом.

А тому, кто словно бы окликнул меня, хоть и не услышит он, хочется ответить:

— Нет, дядя Ваня, нет! Священны слова народной клятвы: «Никто не