На Филарете лежало решение всех духовных и светских дел, чего прежде никогда не было. Архиепископ Пахомий отмечал, что патриарх был «нравом ополчив и мнителен, а владителен таков был, яко и самому царю боятися его».

Главенство Филарета проявлялось как во внутренней, так и во внешней политике государства. Иностранные послы представлялись обоим: и Михаилу Фёдоровичу, и Филарету Никитичу. Им подавались двойные грамоты, подносились двойные подарки.

Патриарх твердо направлял помыслы сына на мирное сосуществование с соседними государствами (кроме Польши). В год возвращения из плена писал Михаилу: «О крымском, государь, деле, как вы, великий государь, укажете? А мне, государь, кажется, что крымским послам и гонцам сказать, что вы, великий государь, с братом своим, с государем их с царём, в дружбе и братстве стоишь крепкой».

Филарет немало сделал для укрепления православия и государства в целом. Участвовал в создании исторического труда «Книга, глаголимая Новый летописец». В ней много внимания уделялось личности патриарха и обосновывалась закономерность прихода к власти новой династии. За время правления Филарета в Москве было выпущено больше различных изданий, чем за всё предшествующее существование Печатного двора.

…Причудлива и капризна Клио, муза истории. Давно стали прахом деревянные строения двора Филарета. Источилось железо. Распались камни. Но остались в веках пожелтевшие страницы книг и грамот его времени.

Отряс прах со своих ног. Полтора столетия на Тверской (слева от сегодняшней мэрии) стоял шикарный дом графов Гудовичей. При его передвижке в Брюсовский переулок была отрезана значительная его часть, находившаяся по правую сторону от полуротонды, то есть его парадный фасад. Но и в этом урезанном виде старинное здание привлекает к себе внимание богатой лепниной и строгой раскраской в белый и зелёный цвета. Здание хорошо вписалось в новый для него архитектурный пейзаж, и сегодня никому из прохожих и в голову не придёт мысль о том, что занимает оно чужое место, история которого никак не совмещается с новопришельцем (даже в энциклопедии «Москва» в статье «Декабристы» утверждается, что дом этот не сохранился).

В середине XIX столетия в доме Гудовичей жил будущий писатель A. B. Сухово-Кобылин, сестра которого держала литературный салон; в нём бывали И. С. Тургенев, Н. П. Огарёв, М. С. Щепкин и другие знаменитости. Александр Васильевич был типичным представителем золотой молодёжи старой столицы. Вот как характеризовал её университетский товарищ Александра Константин Аксаков: «Когда мы перешли на третий курс, на первый курс вступило много молодых людей из так называемых аристократических домов; они принесли с собою всю пошлость, всю наружную благовидность и всё это бездушное приличие своей сферы, всю её зловредную светскость. Аристократики сшили себе щегольские мундирчики и очень ими были довольны. Мы не пускали к себе на лавки этих модников, от которых веяло бездушием и пустотою их среды».

В 1838 году Сухово-Кобылин окончил физико-математическое отделение университета. Затем изучал философию в Гейдельберге и Берлине. После чего вернулся в Москву, где уверенно занял своё место в светской жизни: балы, романы, «джентльменские скачки», вино и карты. Характерна для этого времени его записка К. Аксакову: «Моё письмо будет очень коротко и ясно. Так как мы всегда находились с тобою на противуположных полюсах, то я и теперь удерживаю своё положение относительно тебя. Ты много пишешь – я мало, ты много думаешь – я очень мало, ты весьма много чувствуешь – я ничего».

Но при всём внешне рассеянном образе жизни Сухово-Кобылин имел и серьёзные увлечения: превосходно знал английскую литературу, преклонялся перед западными писателями, имел редкое собрание немецких классиков, очень любил Н. В. Гоголя, английский и немецкий знал не хуже русского, в салоне сестры встречался с университетскими профессорами, журналистами и актёрами.

Семья Сухово-Кобылиных обладала огромными богатствами, но Василий Александрович не спешил передавать их сыну. Только в 1848 году Александр записал: «Принято мною имение в управление». Началась бурная деятельность по постройке заводов, выписыванию новейшего заграничного оборудования, приглашению иностранных специалистов.

Экономическая самостоятельность потребовала полной независимости, и 29 июня 1849 года Александр Васильевич приобрёл у купца Шигаева деревянный особняк с флигелями, конюшнями, каретным сараем и садом (Страстной бульвар, 9). Но он по-прежнему бывал на Тверской, где продолжали жить старшая сестра и мать. Хотя не только поэтому.

В 1841 году в Париже Сухово-Кобылин познакомился с французской модисткой Луизой Симон-Диманш. Довольно быстро они стали любовниками, и светский ловелас заманил красивую молодую женщину в Россию. Жениться на ней он не собирался, да и не мог (отец лишил бы его наследства).

Сделали так: Луизу записали временной купчихой («временной» – потому, что была иностранной подданной), Александр Васильевич дал ей 60 тысяч рублей и снял на Неглинной лавку. Поселил в одном доме с сестрой, снял для любовницы квартиру из пяти комнат. Луиза пользовалась тремя – гостиной, спальней и кухней. Остальные были забиты бочками и ящиками с вином, предназначенным для продажи.

В услужение бывшей модистке было выделено четверо крепостных, для которых содержимое двух комнат составляло великий соблазн. На этой почве случались инциденты с хозяйкой. На неё часто жаловались: дерётся, не платит жалованье, скупо даёт на одежду. Но Александр Васильевич не только не укорачивал любовницу, но и добавлял челобитчикам собственноручно.

Дошло до того, что однажды горничная Луизы бросилась в ноги генерал-губернатору Москвы графу A. A. Закревскому (его резиденция находилась рядом с домом Гудовичей). При внешнем осмотре на теле и лице жалобщицы обнаружили изрядные кровоподтёки. Поэтому с госпожи Симон потребовали подписку с обязательством впредь лучше обращаться с прислугой. В утешение потерпевшей Луиза заплатила ей десять рублей.

Будучи груба с прислугой, Симон-Диманш тем не менее сумела очаровать мать и сестру любовника. Но положение её становилось с каждым днём всё щепетильнее. Евгения Тур как-то после обеда с братом у Луизы записала в своём дневнике: «Иногда мне становится их жаль. Александр имеет смелость казаться несчастным или недовольным до возмущения из-за неудавшегося блюда. Он стал ещё более требовательным, ещё большим деспотом. Вне себя он даёт пощечины и бьёт тарелки».

Более откровенно высказывались посторонние люди, Евгений Феоктистов так вспоминал о годах молодости Сухово-Кобылина:

– Едва ли кто-нибудь возбуждал к себе такое общее недоброжелательство. Причиной этого была его натура – грубая, нахальная, нисколько не смягчённая образованием. Этот господин, превосходно говоривший по-французски, усвоивший себе джентльменские манеры, старавшийся казаться истым парижанином, был в сущности, по своим инстинктам, жестоким дикарём, не останавливавшимся ни перед какими злоупотреблениями крепостного права. Дворня его трепетала.

Словом, мало кого из московского общества удивило то, о чём сообщал осенью 1850 года Л. Н. Толстой своей тётеньке Ергольской: