успехом романа[47] ему наверняка обеспечен горячий приём, поэтому остаётся одно – написать. И боролся буквально за каждую свободную минуту. «Надо, надо работать, надо работать!» – как заклинание, повторял он.

Не успел!

«Весна начнётся в июне». 4 ноября 1943 года в Большом зале Консерватории проходила генеральная репетиция 8-й симфонии Д. Д. Шостаковича. Это было событие в культурной жизни столицы, на прослушивании симфонии присутствовали знатоки и ценители серьёзной музыки. К таковым относился Б. Л. Пастернак. Он сидел в шестнадцатом ряду у прохода, прямо за ним – драматург А. К. Гладков. Александр Константинович пришёл с хорошим известием и поспешил поделиться им с соседом напротив.

– Наши войска ворвались в Киев.

Борис Леонидович живо обернулся и воскликнул:

– Что вы говорите? Поздравляю вас!

Новость оказалась несколько преждевременной, но тогда вся страна жила событиями с фронтов и торопила их.

Из консерватории возвращались вместе. Вышли на Большую Никитскую и разговорились. Гладков под впечатлением музыки вспомнил младшего брата, который уже шесть лет томился в одном из колымских лагерей.

– Товарищ по несчастью, – рассказывал драматург, – поэт и критик Игорь Поступальский, подарил ему в день рождения истрёпанную книжку стихов Пастернака…

Стихи в лагере! Это интриговало, и Борис Леонидович слушал с большим вниманием, задавал вопросы о заключённых и условиях их содержания. Гладков поделился тем немногим, что знал, а больше – тем, о чём догадывался по немногословным весточкам отверженного.

– Спасибо за то, что вы мне сказали, – поблагодарил Пастернак. – Мне это очень нужно. Спасибо ему за то, что он об этом написал. Спасибо им всем, что они там меня помнят.

…Скоро «оттуда», из другого мира и из другой жизни, Борису Леонидовичу стали приходить письма близкого ему человека – Ариадны Эфрон, дочери М. И. Цветаевой. Вот выдержки из некоторых посланий поэту, искавшему правду.

«Дорогой Борис! Я боюсь, что ты совсем рассердишься, когда узнаешь цель моего письма. Потому что это письмо с корыстной целью. Мне страшно нужны твои переводы Шекспира, в первую очередь „Ромео и Джульетта“. Ты мне присылал туда, но в тех условиях уберечь их не удалось» (01.08.48).

Через три недели, вспоминая повесть Пастернака «Детство Люверс», Ариадна Сергеевна писала: «С Люверс я встретилась в Мордовии, в старом и растрёпанном альманахе, за высоким забором, в лесах, где проживал Серафим Саровский».

Бутырка, Коми, мордовские лагеря и, наконец, Туруханск. Из письма от 20 ноября 1949 года:

«Дорогой Борис! Жизнь настолько приучила к толчкам, что только их и ждёшь от неё – причём всегда недаром. Вдруг, среди снегов, снегов, снегов, ещё тысячу раз снегов, среди бронированных, как танки, рек, стеклянных от мороза деревьев, перекосившихся, как плохо выпеченные хлеба, избушек, среди всего этого периферийного бреда – два тома твоих переводов, твой крылатый почерк, и сразу пелена спадает с глаз, на сердце разрывается завеса, потрясённый внутренний мирок делается миром, душа выпрямляет хребет. И больно, больно от радости, как бывало больно от маминых писем, как от встречи с тобой, как от встречи с монографией твоего отца в библиотеке Рязанского художественного училища, как от встречи с твоим „Детством Люверс“ там, где никаких Люверсов и никаких детств.

На какой-то промежуток времени – вне времени – жизнь становится сестрою, ну а потом всё сначала. Снег, снег, и ещё тысячу тысяч раз снег. Эта самая белизна иной раз порождает ощущение слепоты, т. е. абсолютно белое, как и абсолютно чёрное кажется каким-то дефектом зрения. Север раздражает тем, что он такой альбинос, хочется красного, синего и зелёного так, как при пресной пище болезненно хочется кислого, солёного, острого. Раздражает ещё чувство неподвижности, окостенелости всего, несмотря на беспрерывный ветер, атлантическими рывками, помноженными на туруханские морозы, бьющий и толкающий тебя то в грудь, то в спину. Дышать очень трудно, сердце с трудом переносит всю эту кутерьму, стискиваешь зубы, чтобы не выскочило. Вообще – хлопот множество: пока отогреваешь нос, замерзает рука, пока греешь руку, смерзаются ресницы. Первый настоящий снег выпал 18 сентября, в день моего рождения. Потом и пошло, и пошло, и дошло пока что до 45°, и это, увы, далеко не предел всех туруханских возможностей.

Весна начнётся в июне».

…«Мне это очень нужно», – говорил Пастернак. Зачем? Ответов много, хотя все предположительны.

Ну, во-первых. В 30-е годы Союз писателей был основательно прорежен властью. У Пастернака была возможность защитить одного из коллег по перу. Он этого не сделал, на что Сталин заметил:

– Своего друга я бы защищал по-другому.

Будучи на антифашистском съезде в Париже, Борис Леонидович не решился навестить престарелых родителей. Как он мог позднее оценивать этот поступок? Наверняка испытывал чувство ущербности и хотел понять других, не увильнувших от угрозы остракизма.

Его считали личностью, далёкой от действительности, ибо он относился к человеческому существованию не как к естественной форме бытия, а как к высшей философии жизни, о чём и заявил в разговоре со Сталиным. Вождь, услышав о желании поэта поговорить о жизни, повесил телефонную трубку – для него жизнь выражалась в конкретных делах, без заумья и мудрствования.

Мучил Бориса Леонидовича и вопрос о правде. И опять-таки в философском плане. А сильные мира сего это понятие «расшифровывают» просто: правда за тем, у кого сила. Сталин как-то, при упоминании о могуществе папы римского, с усмешкой спросил: «А сколько у него батальонов?»

По своему мироощущению Пастернак был философом. Абстрактным толкованием жизненных явлений он оправдывал свои промахи и ошибки. Возможно, он и не ставил это своей целью, но она неосознанно присутствует в его жизни и творчестве. Это вызывало неудовлетворение собой – подспудно хотелось жертвенности. Но по своей натуре поэт был слабым интеллигентом, избегавшим резких движений. Это противоречие мучило его, и он, взыскуя к истине, пытался понять оную через судьбы более сильных.

Монологи мэтра. К. А. Федин (1892–1977) – выдающийся советский писатель и общественный деятель; много лет он возглавлял Московскую писательскую организацию, а затем – Союз писателей СССР. Первым крупным произведением Константина Александровича стал роман «Города и годы» (1924), о котором он говорил:

– По существу это было образным осмысливанием переживаний мировой войны, вынесенных из германского плена и жизненного опыта, которым щедро наделяла революция.

Этот опыт позволил писателю создать и второй крупный роман – «Братья», в котором главная тема – человек искусства, художник в обществе, революция и судьбы творческой интеллигенции. Поездки в скандинавские страны, лечение туберкулёза в Швейцарии, встречи с крупнейшими зарубежными писателями дали Федину материал для написания романов «Похищение Европы» и