Николай Алексеевич улыбнулся:

– Повод значительный, но не огорчительный.

Затем пояснил:

– Возможно, состоится одна поездка. Требуется разрешение медиков. Я боялся, что не дадут. Представьте себе, дали!

Уточнять, какая именно поездка предстоит, не стал, боясь сглазить.

Поэты перешли Ленинградский проспект и направились к трамвайной остановке. Была середина дня. Поэтому подошедший вагон оказался полупустым. Вошли и сели друг против друга.

От метро «Аэропорт» трамвай шёл к Беговой улице. Шёл неспешно, делая частые остановки и позванивая.

– Люблю, знаете ли, пользоваться трамваем, – возобновил разговор Заболоцкий. – Что-то в этом способе передвижения есть приятное, старомодное, даже уютное.

Николай Алексеевич был уже сильно болен. Чувствовал, что жить осталось немного, и, конечно, его одолевали воспоминания, тянуло к прошлому и в бытовых мелочах, и в поэзии:

Простые, тихие, седые.

Он с палкой, с зонтиком она

Они на листья золотые

Глядят, гуляя дотемна…

Теперь уж им, наверно, легче,

Теперь всё страшное ушло,

И только души их, как свечи,

Струят последнее тепло.

…Попутчик Заболоцкого был скромен, стеснителен. Поэтому разговор вёл Николай Алексеевич. Выяснилось, что Яков Айзикович едет на Беговую к редактору поэтического сборника, в котором участвует как переводчик. Заговорили об этом нелёгком искусстве.

– Переводить, – полагал Заболоцкий, – надо в меру. Работа над переложениями совершенствует уровень версификации, оттачивает стихотворную технику. Но постоянный пересказ чужих мыслей и метафор может приучить к лености собственный ум, собственную фантазию.

Заявление маститого поэта, на счету которого был перевод не одной тысячи иноязычных строк, смутило его собеседника. Хелемский хотел возразить, сославшись на опыт самого Николая Алексеевича, но почувствовал, что тот уже отключился от разговора, предавшись своим мыслям.

Мелодично позванивая, трамвай остановился в конце (а вернее – в начале, так как нумерация домов идёт к Ленинградскому шоссе) Беговой улицы. Попутчики вышли из вагона. Заболоцкий, очнувшись от своих мыслей, улыбнулся и, прощаясь с Яковом Айзиковичем, доверительно, почти шёпотом, произнёс:

– А переводы, как правило, вредят только тому, кто и без них страдает вялостью разума и воображения.

Фамилия. В августе 1965 года Лёва Клявер (будущий Олейников) приехал в Москву с честолюбивой мыслью: положить столицу СССР к своим ногам. Но узрев метро, МГУ и другие высотные здания, понял:

– Этот город так просто не взять! – подумалось ему; и в голову сразу пришла мысль о Наполеоне, падение могущества которого началось именно с Москвы.

Всенародную славу Лёва из Кишинёва твёрдо решил снискать на артистическом поприще, а потому держал экзамены в Московское эстрадно-цирковое училище, которое находилось на улице 5-го Ямского Поля. Битва за место в нём начиналась на манеже училища. Наблюдая за репетицией старшекурсников, Лёва вдруг услышал:

– Поступаешь?

Он обернулся. Сзади стоял невысокий чернявенький парнишка с большим носом.

– Ну поступаю, – ответил Клявер. – А что?

– На эстрадное?

– Ну на эстрадное.

– Не поступишь! – убеждённо заявил носатый.

Сердце у Лёвы ёкнуло, но решимости ему было не занимать.

– А в связи с чем это я должен провалиться? – вызывающе спросил он.

– В связи с тем, что конкурс около ста человек на место.

– А ты, значит не провалишься?

– А я не провалюсь.

– Почему это?

– А потому… Ну, ладно, чао! Встретимся на экзамене.

– Как звать тебя? – крикнул Лёва вслед уходившему незнакомцу.

– Хазанов. Гена.

Чрезвычайная самоуверенность чуть не сорвала начало артистической карьеры Хазанова. На первом же экзамене в приёмной комиссии ему заявили:

– Вы, молодой человек, настолько профессиональны, что путь вам отсюда один – в Ханты-Мансийскую филармонию. Там вы будете в самый раз.

Выручил будущую знаменитость художественный руководитель училища Юрий Павлович Белов:

– Э-э-э… что же это мы, уважаемые, так набросились на юношу? Не будем так безапелляционны в своих суждениях. На мой неискушённый взгляд, в нём, безусловно, что-то имеется.

Другому конкуренту, Клявера, не повезло. Он очень хорошо показал себя на первом экзамене и решил избавиться от соперника, который не понравился ему своей фамилией (Нелипович) и обжорством. Во время очередной его трапезы Клявер неожиданно подошёл и гаркнул:

– Как твоя фамилия?

– Нелипович, – с трудом ответил вопрошаемый, так как его рот был полон.

– Не Липович, говоришь, – задумчиво протянул Клявер. – Ну а тогда какая же, если не Липович?

– Что значит «какая»? – прошамкал Нелипович. – Я же сказал: Нелипович. Непонятно, что ли?

– Ну почему же? Что ты не Липович – это-то мне как раз понятно. А непонятно мне другое: кто же ты есть, Нелипович, если ты не Липович?

– Фамилия моя Нелипович, – взъярился Нелипович. – Не-ли-по-вич!

– Слушай, – сыграл негодование Клявер, – ты как с представителем деканата разговариваешь? Последний раз спрашиваю: если ты не Липович, то кто ты?

– В смысле?

– Чё ты такой тупой? Вот я, например, не Достоевский, Хазанов не Гоголь, а кто ты, если говоришь, что ты не Липович? Может, ты Кацман, может, Иванов – мне неважно кто, мне важно, кто ты!

Смутил Клявер разум соперника, и на второй отборочный тур тот пришёл в полной растерянности. На вопрос о его фамилии испуганно прошептал:

– Нелипович, а кто конкретно, не могу сказать.

Потом глазами, полными недоумения и страха, обвёл членов комиссии и умоляюще попросил:

– Можно, я выйду?

Обратно он уже не вернулся. Лёва (Илья) был доволен: выиграл «сражение» без крови – дипломатическим путём. Но что характерно: будучи уже не Клявером, а широко известным артистом Олейниковым, в грехе молодости не раскаивался, и в мемуарах «Жизнь пестня, или Всё через „Жё“» писал: «Никаких угрызений совести я не почувствовал. Бездарен он был, этот Нелипович, долго не задержался бы – всё равно бы отчислили».

«По дороге зимней, скучной…». В начале 1819 года по дороге Петербург – Москва ехал на перекладных молоденький морячок. На нём мичманская форма, новехонькая – видать, только-только сшитая. Один недостаток был у неё – плохо грела. Ямщик, сочувственно поглядывавший на выпускника Морского кадетского корпуса, указал на пасмурневшее небо – верный признак перемены к теплу и обнадёживающе произнёс:

– Замолаживает.

– Как замолаживает? – не понял седок.

Ямщик объяснил. И мичман, несмотря на мороз, выхватил из кармана записную книжку и окоченевшими от холода пальцами начал записывать: «Замолаживать – пасмурить, заволакиваться тучами, клониться к ненастью (не вообще ли о перемене погоды, от „молодик“ – молодой месяц?)».

По меткому замечанию П. И. Мельникова-Печерского, «эти строки были зародышем того колоссального труда, который учёному миру известен под названием „Толкового словаря живого великорусского языка В. И. Даля“».

В. И. Даль

Об этом эпизоде своей жизни Владимир Иванович рассказал в повести «Мичман Поцелуев, или Живучи