улице. Это было по пути с Симоновым, и он предложил подвезти Василия.

В дороге Константин Михайлович вспомнил, что обещал Субботину написать статью о его книге «Роман от первого лица». Был конец октября, статья была нужна к 15 ноября, и Симонов заверил автора, что не подведёт его. За разговором не заметили, как миновали Большую Грузинскую и свернули в переулок, где перед машиной оказался какой-то забор. Смущённый поэт пояснил, что неделю не был дома и об этом заборе не знал, не ведал.

– Так, может, и дом уже разобрали, – рассмеялся Константин Михайлович.

…Прошло две недели, и Субботин пошёл в издательство. Уже с порога он заметил, что его встречают необычайно радушно:

– Вы видели, что написал Константин Михайлович?

Автора повели к начальству, там ему вручили статью литературного мэтра (предисловие к книге). А вечером, когда Субботин вернулся домой, его ждал толстый пакет с письмом Константина Михайловича и черновиком его статьи.

К. Симонов

«Дорогой Вася! – писал Симонов.

Вместе с копией того маленького предисловия, что отправил в Гослит, посылаю Вам на память его черновик. Вдруг подумал, что Вам будет приятно получить его от такого заматерелого магнитофонщика, как я…

Если что-нибудь в предисловии не так и резануло Вам слух, без колебаний позвоните – поправлю».

К этому письму Субботин дал пояснение, которое, несомненно, представляет интерес для читателей, пытающихся вникнуть в интимную сторону творчества: «Записка эта, что была приложена к рукописи, она не такая простая, как может кому-то показаться. В ней много сказано. Я, мол, знаю, многие из вас считают, что Симонов прямо на магнитофон наговаривает, чуть ли не машинистке прямо диктует, а посмотрите, как это мне даётся, каким трудом, так же как вам, только ещё труднее, тяжелее».

Действительно, в черновике предисловия Симонова к книге В. Субботина «Роман от первого лица» чернила, казалось, стекали с рукописи, настолько много в ней было переделок и исправлений. Большим тружеником был Константин Михайлович, а потому с полным правом мог повторить слова Киплинга:

Я вам оставлю столько книг,

Что после смерти обо мне

Не лучше ль спрашивать у них,

Чем лезть с вопросами к родне!

Б. Никитская заканчивается у Кудринской площади, дальше следуют Баррикадная, Красная Пресня, улица 1905 Года, Хорошёвское шоссе.

«По стране и таланты». Погода была великолепна. Деревья роняли золотую листву, которая всё сыпалась и сыпалась на крыши домов, тротуары и мостовые города, шуршала под мётлами дворников и ногами прохожих. В сиянии тускнеющего солнца над городом простиралось чистое синее небо.

Но эту благостную картину осени 1914 года нарушали раненые, бродившие по улицам Москвы в коричневых халатах, и траурные платья женщин. Вдоль бульваров шеренгами стояли орудия и зарядные ящики, дожидаясь отправки на фронт: где-то там, далеко на Западе, третий месяц шла война. Но старая столица была глубоким тылом и по-прежнему жила в основном мирными заботами сегодняшнего дня.

Работали музеи, театры и кинематографы, шли концерты и читались лекции, писатели регулярно собирались на свои «среды». На одну из них попал кондуктор трамвая К. Г. Паустовский. Заседание проходило в старом особняке около Грузин[48]. На нём присутствовали А. Толстой, И. Шмелёв, Б. Зайцев и И. Бунин. Константин Георгиевич вспоминал:

– Я сел в заднем ряду и просидел, не вставая, до конца вечера. Я боялся, что меня заметят и попросят уйти, и чувствовал себя как безбилетный пассажир.

Рядом с Паустовским сидел, как будто весь сделанный из морщин, чахоточный человек. Он жадно следил за каждым словом, долетавшим со сцены и, повернувшись к Константину Георгиевичу, сказал:

– Ох и хороша Россия! Ох и хороша!

Возвращались по домам вместе – им было по пути. Паустовский жил в начале Большой Пресни (теперь – ул. Красная Пресня), незнакомец – за Пресненской заставой. Звали его Елисеем Сверчковым. Он работал наборщиком в типографии И. Д. Сытина.

– Я вырос в провинции, – говорил он, поминутно останавливаясь, чтобы откашляться. – В граде Кашине. С юных лет пристал всей душой к письменности, но чувствую слабость свою в этом деле. Слово мне не даётся. Понимаю я слово правильно, можно сказать, на ощупь, все его качества знаю, а распоряжаться им не умею. В каждом слове заложены многие смыслы, и дело писателя – поместить это слово рядом с другим таким манером, чтобы оно дало нужный отзыв в сердце читателя. Вот тут-то и приходит на выручку талант. Озарение! Писатель не ищет, не выбирает – он сразу берёт нужное слово, как наборщик, не глядя, берёт из кассы нужную литеру. И раз он его поставил на место, так уж чёрта с два, нипочём его не отдаст. Иначе рухнет его чудесное построение.

– А вы пробовали писать? – поинтересовался Паустовский.

– Пробовать-то я пробовал. И до сей поры пробую. Да что толку!

И поведал Елисей своему попутчику о муках творчества. По праздникам он ходит в Третьяковскую галерею или в Румянцевский музей и «впитывает» в себя внутреннее содержание той или иной картины:

– Возьмём, к примеру, «Грачи прилетели» Саврасова. Или «Март» Левитана. У Саврасова воплощено в картине всё моё детство. Российская слякотная весна, вся в лужах, с холодным ветерком, с низенькими небесами, с мокрыми заборами и тучами. А «Март» Левитана – это уже другая весна, но тоже очень наша, очень российская – с капелью, с синим небом над рощицей, когда талая вода с сосулек всё кап да кап, а в каждом таком капе солнечный свет падает с крыши.

Впечатления от картин Сверчков пытался передать на бумаге так, чтобы человек, не видевший их, мог представить всё на них изображённое, уловить запах весеннего навоза и услышать грачиный грай. Составил около сотни описаний и показал их профессиональному писателю (имени его не назвал), который безапелляционно заявил:

– Всё это, конечно, литературно сделано и вполне грамотно, только совершенно ни к чему. Я лучше картины в натуре посмотрю, чем через ваши писания буду их воспринимать. Что это вы, батенька, вздумали тягаться с Саврасовым, Левитаном или Коровиным. Они-то, небось, были не лыком шиты.

В разговоре дошли до жилища наборщика. Оно находилось в глубине узкого двора, заставленного кроватями. Елисей пояснил:

– Живу среди кроватей, а у самого – дощатый топчан. Кровати эти все старые, пожертвованные. Их чинят для солдатских госпиталей. По случаю войны. Войны этой я не понимаю. Существует она от отсутствия дружности. Была бы у нас, людей обыкновенной жизни, согласованность желаний, мы бы сказали одно слово «нет!» – и