каждый взял себе по сто грамм – чтобы хватило всем. С тех пор их зовут «сырами».

Самым примечательным памятником здесь является церковь Воскресения Словущего, что на Успенском Вражке. Историк М. И. Александровский относил первое упоминание о ней к 1548 году. Другие исследователи более осторожны и значительно расширяют хронологию её рождения: «История храма восходит к временам Иоанна Грозного и Бориса Годунова».

Во всяком случае, впервые церковь Воскресения Словущего показана на Петровом плане Москвы, относящемся к 1596–1598 годам. В это время храм стоял уже на том месте, где находится и сейчас (дом № 15). А первое упоминание о нём в летописи связано с 1624 годом, когда в книге Патриаршего приказа была сделана запись об «окладе» храма.

Церковь неоднократно горела и перестраивалась. Существующее ныне здание в основном построено на рубеже XIX–XX столетий. С 30-х годов последнего храм является избранным духовным святилищем для элитарной части нашего общества (в основном для деятелей искусства).

Четыре с половиной столетия церковь Воскресения Словущего – действующий храм. Сотни тысяч людей побывали под её сводами, молились в ней и любовались храмом. Из сквера, что против церкви, не раз наблюдал за её жизнью И. С. Козловский. Именно здесь зрел в его воображении самый впечатляющий из созданных им образов. Вот что говорил Иван Семёнович по этому поводу в канун своего 90-летия:

– Юродивые были на Руси всегда, подлинные и мнимые, избравшие эту форму существования. Присмотритесь внимательно. Быть может, вам удастся их разглядеть. Хитрость – сопутник ума. Как тот слепой парень, который просил милостыню у церкви неподалёку от нашего дома. Ведь я скорее почувствовал и лишь потом понял, что он зрячий. За что ему давать? За искусство?

На закате. В свои последние годы В. И. Качалов много гулял по переулку с собакой. Последним четвероногим в его жизни был белый королевский пудель Люк, совсем ещё молоденький пёс. По-щенячьи бурно темпераментный, Люк ни минуты не мог находиться в спокойном состоянии. Но вот что удивительно: когда Василий Иванович медленно шёл по тротуару, Люк тихонько следовал сзади. Остановится хозяин – пёс садится. Присядет Василий Иванович в скверике напротив своего дома – Люк ложится у его ног. «Мой адъютант», – называл его Качалов.

Врачи запретили Качалову курить и выпивать. Домашние следили за тем, чтобы это предписание выполнялось. И когда Василию Ивановичу становилось невмоготу, он шёл на Б. Никитскую к Ф. Г. Раневской. Фаина Георгиевна выручала рюмкой водки и папиросой. На столе у неё лежала фотография Качалова с его подписью: «Покурим, покурим, Фаина, пока не увидела Нина[51]».

Часто прогуливался по переулку и дирижёр Большого театра А. Ш. Мелик-Пашаев. Выходил по вечерам с маленьким сыном. В 1940-е годы незастроенная часть переулка на месте его пересечения с Елисеевским использовалась как детская площадка. В зимние вечера Александр Шамильевич катал там Сашу на санках. Оттуда была хорошо видна церковь Воскресения Словущего. Она привлекала внимание ребёнка своей непохожестью на окружающие строения:

– Окна по вечерам таинственно золотились; дверь открыта, но заходить почему-то не положено.

Прогулки по переулку были интересны ребёнку, но иногда омрачались разговорами отца с неизвестными Саше дядями и тетями.

– Однажды, – вспоминал Александр, – отец разговаривал с высоким мужчиной немалых уже лет. Мне казалось, что взрослые, как всегда, говорят слишком долго и о чём-то скучном. Прошлись они и на мой счёт, и мне это не очень понравилось. Потом отец сказал:

– Знаешь, кто это был? Самый любимый в Москве артист Качалов.

Квартира Качалова находилась на четвёртом этаже дома № 17. Дом этот был построен при деятельном участии K. M. Станиславского, поэтому в нём жили близкие великому режиссёру люди: супруга М. П. Лилина, дочь К. К. Фальк, внучка Киляла, сестра A. C. Штекер, секретарь Р. К. Томанцева и личный врач Шелогуров.

Большинству из насельников дома было за шестьдесят или около того, поэтому его называли домом «стариков». Некоторые уже не выходили из него. С. С. Пилявская вспоминала в своей «Грустной книге»:

– Ольга Леонидовна попросила шофера проехать Брюсовским переулком. Остановились у дома «стариков», и она вышла из машины на противоположной стороне. Вдруг в доме открылось окно, и мы увидели Марию Петровну на костылях. Она звонко крикнула: «Шер, Ольга!», а потом по-русски: «Как я рада, Олечка…» и ещё что-то. Ольга Леонидовна молча махнула ей рукой, боясь выдать слёзы.

Это была мимолётная встреча О. Л. Книппер-Чеховой и М. П. Лилиной, вдов А. П. Чехова и К. С. Станиславского. Произошла она 7 июня 1943 года. В тот же день Мария Петровна отправила Ольге Леонидовне следующее письмо:

«Олечка, дорогая, товарищ дорогой, я сейчас рассчитала, что мы с Вами товарищи уже сорок пять лет, а отношения наши не изменились. И когда я увидела Вас под окном, лёгкие радостные слёзы навернулись на глаза и весело стало; я подскочила на одну ногу и приняла и поняла Ваш поклон. Сорок пять лет между Вами и мной не было ни зависти, ни ссоры. Я думаю, что это редкость в истории театра».

«Горе моё весело». Немало писателей и поэтов побывало в Брюсовском переулке, но самым известным из них был, конечно, Сергей Есенин.

…В самом начале 1920-х годов на углу Большой Никитской и Брюсовского переулка, в глубине бывшей хозяйственной территории, было построено четыре жилых корпуса. Жили в них в основном работники газет «Правда» и «Беднота». Дома «Правды», как называли их в просторечии, хорошо знала вся пишущая братия. Не раз и не два проходил мимо них С. А. Есенин. Это было связано с тем, что на Б. Никитской, 15, находилась книжная лавка, основанная им и А. Б. Мариенгофом.

После возвращения Сергея Александровича из заграничного турне (3 августа 1923 года) он обосновался у Г. А. Бениславской, занимавшей комнату в квартире 27, 2/14, строение 4. Окружение поэта считало Галину Артуровну его женой, но в действительности это было рядовое сожительство. Есенин заселил комнатушку хозяйки своими родственниками и приятелями, превратив Бениславскую в няньку и секретаря, в поверенную своих переживаний.

– Может быть, в мире всё мираж, – говорил Сергей женщине, которой отвёл роль своей спасительницы, – и мы только кажемся друг другу. Ради бога, не будьте миражом Вы. Это моя последняя ставка, и самая глубокая.

Разговоры поэта с женщиной были отнюдь не интимного плана.

– Положение создалось таким, – констатировал Есенин, – или приди к нам с готовым, оформившимся миросозерцанием, или ты нам не нужен, ты – вредный ядовитый цветок, который может только отравлять психику нашей молодёжи.

Не раз и не