– Поймите, в моём доме я не хозяин, в мой дом я должен стучаться, и мне не открывают.

Бытовая неустроенность, судебные преследования, неприятие властью поэзии и личности Есенина, весьма раскованное окружение очень и очень способствовали систематическому пьянству. Вот характерная картина будней поэта в зарисовке сотрудницы Госиздата A. A. Берзинь:

«Поднимаюсь к дверям квартиры, в которой жили Есенин и Бениславская, я слышу, как играют баянисты. Их пригласил Сергей Александрович из театра Мейерхольда. Знаменитое трио баянистов.

В маленькой комнате и без того тесно, а тут три баяна наполняют душный, спёртый воздух мелодией, которую слушать вблизи трудно. Баянисты, видимо, „переложили“ тоже и потому стараются вовсю, широко разводя мехи. Рёв и стон. За столом сидят Галина, Вася Наседкин, Борис Пильняк, двоюродный брат Сергея, незнакомая женщина, оказавшаяся Толстой, сёстры Сергея. Сам он пьяный, беспорядочно суетливый, улыбающийся.

Галина Артуровна то и дело встаёт и выходит по хозяйским делам на кухню. Она всё время в движении. Шура, Катя, Сергей поют под баяны; но Сергей поёт с перерывами, смолкая, он бессильно откидывается и опять поёт. Лицо у него бледное, губы он закусывает – это показывает сильную степень опьянения. Галя наливает стакан водки и подаёт Сергею, он приподнимается и шарит по столу. Катя и я киваем: пусть уж лучше напьётся и сразу уснёт, чем будет безобразничать и ругаться. Сергей Александрович выпивает водку и валится на диван».

Есенин много пил, но и много работал, но только на трезвую голову. Говорил по этому поводу:

– Я ведь пьяный никогда не пишу.

У Сергея Александровича была своеобразная манера работы. Он не писал черновиков, а брался за перо только с уже выношенными мыслями, легко и быстро облекая их в стихотворную форму. Закинув руки за голову, он часами лежал на кровати с отрешённым видом и ни с кем не разговаривая. Издательский работник A. M. Сахаров, застав поэта в таком положении, спросил, что с ним.

– Не мешай мне, я пишу, – ответил Сергей Александрович.

За работой поэта могли наблюдать немногие, только близкие ему люди, и они знали, что творчество для него – это труд, упорный и систематический. Поэтому старались оградить Есенина от сомнительных друзей и призывали (Бениславская):

– Милый, хороший Сергей Александрович! Хоть немного пощадите Вы себя. Бросьте эту пьяную канитель. Сразу же идите домой, запирайтесь, и довольно; ведь не могу же я за Вас делать то, что Вы один можете сделать.

Около 600 дней домом Есенина была коммунальная квартира в Брюсовском переулке. За этот полуторагодичный период он написал стихотворения «Пускай ты выпита другим…», «Я усталым таким ещё не был…», «С головы упал мой первый волос…», «Мне грустно на тебя смотреть…», «Письмо матери», «Мы теперь уходим понемногу…», «Этой грусти теперь не рассыпать…», «Низкий дом с голубыми ставнями…», «Несказанное, синее, нежное…», цикл стихотворений, посвящённых артистке Камерного театра А. Л. Миклашевской, и другие.

В Брюсовском переулке Есенин закончил очерк о США «Железный Миргород», написал «Поэму о 36», подготовил к выпуску пять отдельных изданий: цикл стихотворений «Любовь хулигана», поэмы «Чёрный человек» и «Страна негодяев», альманах «Россияне». Здесь он закончил поэму «Анна Снегина» и подготовил к изданию книгу «Москва кабацкая».

Золотая россыпь есенинских стихов рождалась в условиях, которые не способствовали творчеству: суды, порицания общественности, хорошо организованные провокации хулиганств. Словом, на долю поэта выпали не лучшие дни нашей истории.

– Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живём, – вот выстраданное признание поэта.

С Брюсовского в Леонтьевский. Создатель Московского Художественного театра К. С. Станиславский (1863–1938) жил в последнем из этих переулков, а многие из артистов его театра – в первом. Наиболее знаменитым из них был В. И. Качалов. Наездами из Ленинграда у него бывал А. Б. Мариенгоф. Как-то он застал Василия Ивановича за тщательным подбором галстука к чёрному костюму:

«Перед большим стенным зеркалом в строгой павловской раме Качалов серьёзно и сосредоточенно завязывал красно-чёрный клетчатый галстук.

– Скажи ты мне, всероссийский денди, – озабоченно спросил он, – галстук гнусный, а?

– Да нет, почему же…

Тем не менее Василий Иванович сорвал его и бросил на диван. Это уже был не первый – сорванный и сердито брошенный».

К. С. Станиславский

Заинтригованный столь тщательными сборами, Мариенгоф поинтересовался:

– Ты, Вася, куда собрался-то?

– М-н-да… на свидание.

– Я так и сообразил.

Понизив голос до многозначительного шёпота, Качалов пояснил:

– Меня, видишь ли, сегодня Станиславский вызывает. К двум с четвертью.

«Он был торжествен, как дореволюционная девочка, отправляющаяся впервые на исповедь», – отметил Мариенгоф.

Поскольку время поджимало, Василий Иванович предложил проводить его:

– Поэт, бери свою шляпу.

– Взял. Надел.

– Шествуй.

– Нет, Вася, это уж ты шествуй, а я зашагаю.

И зашагал, в глубоком молчании обдумывая ситуацию, невольным свидетелем которой стал:

«В высоком молчании мы чинно двинулись по Брюсовскому. И у меня было совершенно достаточно времени, чтобы подумать о Станиславском. А может быть, он и в самом деле Бог? Ведь Василий Иванович с ним порепетировал и поиграл на сцене без малого полвека! И вот под старость, сам будучи Качаловым, перед „свиданьем“ меняет галстук за галстуком, наряжается в чёрную тройку и разговаривает многозначительным шёпотом.

Да и выходит, что Бог.

Ну конечно, Бог!

Бог! Бог!.. Только ведь ему одному – ему, Богу, – дозволено быть смешным, быть наивным, быть чудаком и не потерять своего божественного величия».

Это, конечно, перегиб увлечённого поэта. Но, к слову сказать, оценки роли театра и его основателя в культурной жизни Москвы всегда были запредельно высокими. Максим Горький писал, например: «Художественный театр – это так же хорошо и значительно, как Третьяковская галерея, Василий Блаженный и всё самое лучшее в Москве. Не любить его – невозможно, не работать для него – преступление».

В баню под конвоем. От Большой Никитской улицы до Тверской протянулся Воскресенский переулок, его первоначальное название – Большой Чернышёвский. Оно было дано в конце XVIII столетия по владению московского главнокомандующего З. Г. Чернышёва на углу переулка и Тверской, 13. В 1922–1992 годах переулок назывался улицей Станкевича; современное название получил по церкви «Малое Вознесение», которая стоит в самом его начале.

В 1870-х годах (и ранее) на Тверской площади располагалась Тверская полицейская часть с обширным двором. Одно время в ней содержался H. A. Морозов (1854–1946), будущий многолетний заключённый Шлиссельбургской крепости. В Москве состоялось «крещение» будущего знаменитого революционера и учёного.