жизнь может эволюционировать лишь через посредство живых организмов, то человек оказывается единственным живым существом, способным воспринять порыв жизни и продолжить его. В этом смысле только в человеке заключены гарантия дальнейшего существования Вселенной, необходимое условие прогресса. «…Жизнь в целом является как бы огромной волной, которая распространяется от центра и почти на всей окружности останавливается и превращается в колебание на месте: лишь в одной точке препятствие было побеждено, импульс прошел свободно. Этой свободой и отмечена человеческая форма. Повсюду, за исключением человека, сознание оказалось загнанным в тупик: только с человеком оно продолжало свой путь. Человек продолжает поэтому в бесконечность жизненное движение, хотя он и не захватывает с собой всего того, что несла в себе жизнь» (с. 260).

Итак, развитие человеческого сознания, которое способно преодолеть узкие границы интеллекта и расшириться до интуиции, постигающей саму сущность жизни, ее первоначало, – одновременно и следствие развертывания жизненного порыва, и гарантия его дальнейшего движения. И Бергсон согласен признать, что с этой точки зрения именно человек представляет собой цель, смысл эволюции. Человек, как часть жизненной реальности, существует в собственном ритме длительности, причастной общей длительности жизненного порыва. Как вершина творческой эволюции, он сам – беспрерывно творящее существо. Мы видим, что в контексте всей эволюционной теории Бергсона значение интуиции чрезвычайно расширяется: она выступает уже как форма сознания, посредством которой только и возможно выживание человечества и развитие мира. Соответственно философия, призванная собирать и объединять отдельные рассеивающиеся интуиции, вписывается в сам жизненный процесс, приобретает прямую связь с судьбой человечества и жизненного порыва. Именно она выявляет единство духовной жизни, а стало быть (если вспомнить о сознании как истоке мира) – и жизни вообще, и самого универсума. Благодаря такому учению, подчеркивает Бергсон, возникает возможность по-новому увидеть мир: «Ибо с ним мы уже не чувствуем себя обособленными в человечестве, а человечество не кажется нам обособленным в природе, над которой оно господствует. Как крошечная пылинка едина со всей нашей солнечной системой, увлекаемая вместе с нею в том неделимом нисходящем движении, которое есть сама материальность, так и все организованные существа, от низшего до самого возвышенного, с первоистоков жизни до нашей эпохи, повсюду и во все времена, только и делают, что выявляют единый импульс, обратный движению материи и неделимый в себе самом. Все живые существа держатся друг за друга и все уступают одному и тому же колоссальному напору. Животное опирается на растение, человек возвышается над животными, и все человечество, в пространстве и во времени, представляет собой огромную армию, которая несется рядом с каждым из нас, впереди и позади нас, увлекаемая собственной ношей, способная преодолеть любое сопротивление и победить многие препятствия – быть может, даже смерть» (с. 264).

Трудно, наверно, было бы сильнее передать идею единства и взаимосвязи мира. По Бергсону, в осознании этой идеи и в деятельности сообразно ей заключается, собственно говоря, конечный смысл «восхождения», которое не является, как у Плотина, растворением души в Едином, слиянием с ним, а есть постоянное духовное развитие, углубление опыта, увеличение возможностей свободы, позволяющее справиться с задачами, поставленными эволюцией, и постичь реальное, внутреннее и живое, единство природы, а не «внушаемое рассудком искусственное внешнее единство» (с. 205). Таким образом осуществится обрисованный во «Введении в метафизику» идеал метафизики как мировидения, преодолевающего человеческое состояние, выходящего за пределы человеческой природы, – заметим вновь, что это выход не ко внечеловеческому, а к тому, что можно назвать «подлинно человеческим»[348], что достигается снятием природных, но не фатальных ограничений, расширением сознания. Расширившись, оно вберет в себя, по Бергсону, иные формы сознания, развившиеся на других линиях эволюции, станет поэтому «коэкстенсивным жизни» и сможет, «повернувшись внезапно к жизненному напору, ощущаемому им позади себя, достичь целостного, хотя, конечно, легко ускользающего видения его» (с. 36)[349]. Подобно тому как в ранних работах память осуществляла синтез личности, опираясь на все ее целиком сохраняющееся прошлое, так, согласно «Творческой эволюции», расширившееся сознание позволит погрузиться в истоки жизни и выявить тем самым основания единства мира[350]. А поскольку преодоление сознанием собственных границ означает творчество, поскольку интуиция, постигающая длительность, есть творческий акт, то именно в творчестве возможно восстановление – через плюрализм бесконечно развивающихся сознаний, причастных высшему сознанию, – утраченного единства, схватывание целостности мира в его динамизме и свободе. От простого единства исходного импульса к единству как некоему идеалу, приблизиться к которому можно через многообразие, развитие и творчество, – вот путь «восхождения», обозначенный Бергсоном.

По поводу творческой стороны интуиции порой высказывались сомнения, суть которых хорошо выразил Н.А. Бердяев: «У Бергсона есть одна коренная неясность в его творческом устремлении Для него философская интуиция есть симпатическое проникновение в подлинную действительность, в подлинно сущее…При такой теории познания метафизическое познание не имеет творческого характера, в нем совершается лишь пассивное приобщение к трансцендентной действительности. Для Бергсона творческий акт возможен лишь в смысле вхождения в подлинную действительность, а не в смысле творческого прироста в самой действительности»[351]. В самом деле, понимание интуиции как симпатии дает, на первый взгляд, основание для таких оценок, если считать, что интуиция становится творческой в меру того, насколько творческим является объект, с которым она сливается: ведь сам акт совпадения, контакта с реальностью не предполагает изменения этой реальности. И все же у Бергсона дело, думается, обстоит по-иному. Интуиция, напомним, – не пассивный акт, а усилие, переворот в сознании; именно через это собственное усилие, доходящее до глубин сознания, она постигает внешнюю реальность, а глубины духа неисчерпаемы и несут в себе как раз тот стимул к творчеству, который позволяет и сознанию неограниченно расширяться, содействуя тем самым и «творческому приросту» в действительности.

В «Творческой эволюции» получает, таким образом, обоснование и завершение образ человека, развивавшийся в ранних произведениях. В космической картине становления и развития универсума человечеству отводится привилегированное место, и само его существование приобретает выраженный метафизический смысл – ведь именно в нем заключена гарантия существования мира. Казалось бы, невозможно выше вознести человека (хотя и признавая ограниченность его рамками вида homo faber). Но в то же время на первый план здесь выступает проблема, свойственная в той или иной форме всей философии жизни. Те виталистские мотивы, которые вполне явственно звучат в концепции Бергсона, его ориентация на биологию, вполне объяснимая научной и философской атмосферой его времени, не очень-то согласуются с пониманием человека как подлинно творческого и свободного существа. В самом деле, казалось бы, какая уж тут свобода, если в своей глубинной сути человек определен самой жизнью, ее потоком, и все его поступки могут рассматриваться как результат простой