порыва, в известной мере причастны друг другу, не утратили полностью следы своего общего происхождения и могут друг на друга влиять. Если признать, вопреки Канту, существование сверхинтеллектуальной интуиции, то станет очевидным, полагает Бергсон, что возможно «не только познание внешнее, познание явлений, но возможно также для духа овладение самим собой. Более того, если у нас имеется интуиция такого рода, я хочу сказать, интуиция суперинтеллектуальная, то чувственная интуиция, без сомнения, связывается с ней благодаря неким опосредованиям, как инфракрасный цвет связывается с ультрафиолетовым. Чувственная интуиция… уже не будет доходить только до призрака неуловимой вещи самой по себе. Она введет нас в абсолютное…» (с. 339–340). Таким образом, сверхинтеллектуалъная интуиция, открывающая духу его самого, через сложный спектр взаимодействий влияет и на расширение внешнего восприятия – чувственной интуиции, на которую опирается интеллект, а тем самым расширяет и его возможности получить адекватное знание о материальных предметах.

Мы видим, что позиция Бергсона здесь несколько смягчается по сравнению с «Введением в метафизику». И все же, при всей общности происхождения, интеллект и интуиция выступают у него как принципиально разные способы постижения мира. Именно на интуиции должна была бы строиться философия, направленная на познание самой реальности, подобно тому как наука основывается на интеллекте и перенимает как его достоинства, так и недостатки. Правда, и интуиция, и интеллект представляют собой формы жизни, но поскольку интеллект изначально нацелен, в интересах действия, на неорганизованные тела, на неживую материю, и все его категории соответственно отягощены геометризмом, пространственностью, то жизнь остается ему недоступной. У интеллекта и науки просто нет средств, чтобы подойти к жизни, они и жизнь существуют словно бы в разных измерениях. Если интеллект и материя в процессе эволюции последовательно приспособлялись друг к другу и в конце концов пришли к одной общей форме, то философия в понимании Бергсона должна опираться на умозрение, или видение, вводящее в саму жизнь. Чтобы достичь такого видения реальности, разум должен отказаться от самых дорогих для него привычек, которые – заметит Бергсон позже в письме к Джеймсу – отлиты, как и навыки языка, по одной и той же платоновской форме[339]. Нужно, чтобы сознание «отделилось от ставшего и присоединилось к становящемуся. Нужно, чтобы, повернувшись и обкрутившись вокруг самой себя, способность видеть составила одно целое с актом воли: болезненное усилие, которое мы можем совершить внезапно, насилуя природу, но которое не можем сохранять больше нескольких мгновений» (с. 236–237).

В бергсоновском представлении об интуиции и в некоторых связанных с ним темах «Творческой эволюции» отчетливо заметно влияние илотиновской идеи эманации, сказавшееся еще в работах начала XX века и рассмотренное выше в связи с образом жизненного порыва. Бергсон вновь воспроизводит здесь воспринятую им у Плотина и ставшую для него важным принципом и элементом метода мысль о развертывании единого начала во внешние формы, сохраняющие в себе нечто от этого начала. В данном аспекте интуиция понимается как ядро философской системы, некий центр, единое простое представление (пред-образ), из которого разворачиваются более сложные формы описания и объяснения – сложные потому, что приходится передавать это единое, используя готовые, устойчивые языковые формы, идти от единого ко многому, к различным способам выражения. Здесь проявляется у Бергсона параллелизм описания самой реальности и ее постижения: как реальность разворачивается от исходного импульса к многообразным формам чувственного мира, так и познание идет от единой простой интуиции – через посредствующие образы – к сложным интеллектуальным формам. По этому же признаку различает Бергсон фабрикацию и организацию, т. е. процессы, характеризующие соответственно человеческую деятельность и эволюцию жизни: механическая фабрикация, состоящая в сочетании различных частей материи, ориентирована от периферии к центру, продвигаясь от множественного к единому: действие организации, наоборот, направлено от центра к периферии и имеет характер взрыва (с. 115; такой же характер носит и сам жизненный порыв, источник организующей деятельности).

Философия и наука

Любая философская система, вырастая из конкретной интуиции как своего ядра, не утрачивает связи с ней: она, по Бергсону, хотя бы в некоторых своих частях оживляется интуицией, постоянно черпая вдохновение в том, что дает ей контакт с реальностью. Если бы эта интуиция могла быть длительной, она обеспечила бы согласие всех философов между собой, так как дала бы возможность познать абсолютное. «Философия должна овладеть этими рассеивающимися интуициями, лишь кое-где освещающими свой предмет, овладеть прежде всего для того, чтобы удержать их, затем расширить и соединить, таким образом, между собою… Интуиция есть сам дух и, в известном смысле, сама жизнь… Так выявляется единство духовной жизни. Познать его можно только проникнув в интуицию, чтобы от нее идти к интеллекту, ибо от интеллекта никогда нельзя перейти к интуиции» (с. 261–262). Философия перестала бы тогда быть делом индивидуального разума, не выражалась бы в созидании всеобъемлющих систем, которые надлежит либо принимать, либо отвергать. Она стала бы коллективным делом: каждый философ, исходя из собственной интуиции, вносил бы свою лепту в познание реальности. Поэтому, на взгляд Бергсона, предлагаемая им концепция является единственной, которая допускает дополнения и усовершенствования: он указал направление, а дальше путем взаимной корректировки философы постепенно добьются такого углубления опыта и сознания, что «человеческая природа в нас расширится и превзойдет саму себя» (с. 199).

Итак, в философии Бергсона выстраиваются две цепочки: инстинкт – интуиция – философия и интеллект – наука. Он проводит четкую линию демаркации между философией (истинной философией, в его понимании) и наукой, причем различие в сущности и функциях этих познавательных форм оказывается обусловленным самим эволюционным процессом. Бергсон не отказывает науке в способности познания, но резко сужает сферу ее действия, т. е. ту область, где она правомочна и может достигать абсолютного знания. Напомним, что абсолютное знание у Бергсона фактически означает просто знание о реальности, и он не отрицает того, что какую-то часть реальности наука способна познать. Однако не в ее силах, полагает он, постичь суть живого, естественных систем. Попытки же науки и основанной на ней научной философии действовать на чужой территории заводят их в тупик, о чем, в частности, свидетельствуют неудачи многих подходов к проблеме человека, его сознания, биологической эволюции и др. Здесь научные суждения становятся относительными; это только символические истины. Правда, Бергсон больше, чем во «Введении в метафизику», подчеркивает необходимость сотрудничества философии и науки. Как отмечалось выше, он был вдохновлен успехами современной ему науки, в частности математики и физики, и даже считал некоторые из открытых ею законов вполне «метафизическими», т. е. имеющими глубокий философский смысл. И все же, не отрицая значимости интеллекта и науки, Бергсон возлагает основные надежды в познании человеком самого себя