Бергсоном интеллект имел реальный прототип и в сциентистском стиле мышления, изъяны которого – механицизм. статическую трактовку причинности, неспособность к широкому, целостному взгляду на реальность и др. – философ подверг критике уже в ранний период. Он показал в своих работах, что сциентистское понимание науки слитком односторонне, что методы, вполне успешно применяемые к явлениям материального мира, неприложимы к исследованию человеческого духа, жизни, эволюции. «Бергсон предостерегал против попыток создания сциентистской метафизики, т. е. метафизики, которая рассматривала бы человеческое мышление и его формы, а также психическую жизнь в свете естествознания»[346]. Одним из первых он увидел опасности того, что позже получило название технологической рациональности, – ориентации только на эффективность, на получение реальных и быстрых результатов, без осмысления роли такой деятельности в сознании и жизни человека, в той сложной реальности, в которой он существует. Интеллект, заботящийся об успешности действия и не направляемый интуицией как определенным регулятивом, не выверяющий своих методов подаваемым ею критериям, – вот образ такого рода рациональности (в наиболее ясном виде эта тематика выступит позже в «Двух источниках морали и религии», когда речь пойдет уже о собственно этических критериях оценки технологической рациональности).

Бергсон не был антисциентистом и вовсе не отвергал науку как таковую, но, утверждая бесконечную изменчивость и неоднородность реальности, призывал к иной ориентации познания, к созданию познавательных средств, способных постичь эту реальность в ее единстве, глубине и своеобразии. Он понимал, насколько сложна и долговременна подобная работа – ведь для этого требуется преодолеть естественные рамки интеллекта. Но при всей неоднозначности философской позиции Бергсона его подход к проблемам отношения интеллекта и интуиции, науки и философии, несомненно, не сводится к антиинтеллектуализму. Как и близкое ему в ряде отношений экзистенциально-антропологическое направление философии XX века, Бергсон увидел опору для философского познания в расширении опыта, включении в исследование тех его областей, которые прежде оставались в тени или толковались как «мнение», как нечто неподлинное, недостоверное. Он стремился преобразовать само понятие рациональности. Рациональность свободного акта, проистекающего из воли, рациональность реальности, представляющей собой постоянное «фонтанирование нового», рациональность жизни оказалась у Бергсона несоизмеримой, несопоставимой с рациональностью науки и интеллекта в их прежней форме. «Установка на науку как высшую культурную ценность уступает место весьма критическим констатациям ее неспособности объединить на единых основаниях различные сферы знания и одновременно попыткам дополнить научную рациональность другими, более фундаментальными типами рациональности, а именно: рациональностью мифа, веры, религии, искусства, философии, гуманитарного знания во всей специфике его отличий от естественно-научного знания»[347]. Эту новую рациональность Бергсон и пытался выразить с помощью метафор, в том числе метафоры жизненного порыва.

Противопоставляя свои взгляды посткантовской философии, он описывал в «Творческой эволюции», как «очищенный» опыт, высвободившийся из рамок, поставленных ему интеллектом, не будучи вневременным, «ищет по ту сторону пространственного времени… конкретную длительность, где постоянно совершается радикальная переплавка целого. Он следует за реальным во всех его изгибах. Он не ведет нас, подобно строительному методу, ко все более и более высоким обобщениям, к возвышающимся один над другим этажам великолепного здания… Он стремится осветить не только целое, но и детали реального» (с. 342). В концепции Бергсона именно такой опыт, а не научное знание, принял на себя синтезирующую роль в культуре, объединяя в целостный комплекс различные установки и устремления индивида. Важное место в сфере этого опыта заняла интуиция как форма жизни и одновременно вне– или сверхинтеллектуальная форма сознания, какой она предстала в «Творческой эволюции». Впрочем, может быть, именно в этой работе, в органицистском контексте такая тенденция и проявилась особенно отчетливо; в дальнейшем позиция Бергсона претерпит некоторые изменения. Ведь уже здесь Бергсон часто связывает интуицию с духом: интуиция есть дух, она открывает духу его самого, а потому не является уже просто формой жизни. Впоследствии именно эта сторона трактовки интуиции станет более очевидной и даже ведущей.

Человечество в эволюционном процессе. Проблема Абсолюта

Исследование проблем эволюции постепенно подвело Бергсона к одной из важнейших для него тем – вопросу об эволюции человечества. Поскольку развертывание жизненного порыва на Земле обусловило, как он показывает, развитие главным образом интеллектуальных, практических, а не интуитивных способностей человека, представление прежней философии о человеке как homo sapiens должно быть существенно уточнено. Человеческий вид, возникший на Земле, – это скорее homo faber (Бергсон использует здесь термин Бенджамина Франклина), человек, производящий орудия труда. Хотя в «Творческой эволюции» Бергсон рисует возникновение такого вида как закономерный процесс, как этап движения жизненного порыва, очевидно, что его симпатии и надежды – на иной стороне. Вся его концепция, в том числе изложенная выше теория интеллекта и интуиции, говорит о стремлении видеть человечество другим – более «интуитивным», то есть наделенным большими способностями к творчеству, в большей мере осознающим свою свободу. Интересно, что в этом контексте у Бергсона появляется понятие, которое обычно связывается с совсем иным философским учением: «Все происходит так, как будто неопределенное и неоформленное существо, которое можно назвать, по желанию, человеком или сверхчеловеком, стремилось принять реальные формы и смогло достичь этого, только утеряв в пути часть самого себя» (с. 260). Это опять-таки только метафора, выражающая собой полноту исходного импульса, полученного жизнью и утрачивающего в ходе эволюции начальную энергию. Понятие «сверхчеловек» говорит о том, что потенциально в человеке содержалось гораздо больше того, что смогло реализоваться в данном, конкретном человеческом роде. В совершенном человечестве, уточняет Бергсон, интеллект и интуиция должны были бы достичь полного развития. Впрочем, все же и здесь, на Земле, полагает он, есть возможности для совершенствования, для того преодоления собственно человеческих условий существования, о котором шла речь в прежних его работах. Ведь лишь у человека сознание может избавиться от автоматизма, чему способствует развитие мозга, языка, социальной жизни, которые являются, таким образом, предпосылкой к дальнейшему освобождению сознания (обратим внимание на то, что здесь, как и в работе «Психофизический параллелизм и позитивная метафизика», на первый план выдвигаются положительные свойства языка). В то время как на всех других эволюционных линиях жизненный порыв оказывается заторможенным и остановленным материей, теряет первоначальный импульс и начинает вращаться по кругу, человечество продолжает поступательное движение. И связано это с тем, что «сознание или сверхсознание», источник жизненного порыва, несет в себе «потребность творчества» и обнаруживается лишь там, где это творчество возможно. «Оно засыпает, если жизнь осуждена на автоматизм; оно пробуждается, как только возникает возможность выбора» (с. 256). У человека же эта возможность выражается полнее всего, так как лишь его сознание может развиваться, только он способен сделать саму материю, воплощающую в себе необходимость, орудием свободы.

Поскольку порыв «конечен и дан раз и навсегда» (с. 250), а