во внешнем мире только частичное небытие. Поскольку наша практическая деятельность бывает нацелена на получение предмета, которого еще нет, мы переносим эту ситуацию на реальность вообще. «Наше действие идет, таким образом, от “ничто” к “чему-нибудь”, и самой сущностью его является вышивание “чего-нибудь” на канве “ничто”» (с. 286).

Вновь, как это было раньше, при исследовании принципов механицизма и телеологии, Бергсон предупреждает: не нужно толковать универсум и происходящие в нем процессы по аналогии с деятельностью человека, поскольку последняя, в отличие от сознания на его глубинных уровнях, подчиняется законам материальности, пространственности; такая трактовка уводит в сторону, порождает псевдоидеи. Вот и «идея абсолютного небытия, понимаемого как уничтожение всего, есть идея, разрушающая саму себя, псевдоидея, не более чем слово» (с. 274), и при внимательном рассмотрении она рассеивается, как идея беспорядка и множество других псевдопонятий, засоряющих познание. Но именно с такими понятиями работала прежняя философия, где, как подчеркивает Бергсон, идея небытия часто была «скрытой пружиной, невидимым двигателем философской мысли» (с. 267). Философия приписывала истинному бытию скорее логическое существование, чем психологическое или физическое, поскольку существование, которое длится, т. е. темпоральное, представлялось еп недостаточно сильным, чтобы победить небытие. Но за эго философии приходится платить слишком большую цену: отвергая темпоральное, то, что длится, она утрачивает возможность утверждения подлинной свободы: «Если принцип всех вещей существует наподобие логической аксиомы или математического определения, то сами вещи должны будут вытекать из этого принципа, как приложения аксиомы или как следствия определения, и ни в вещах, ни в их принципе не останется больше места для действующей причинности, понимаемой в смысле свободного выбора. Таковы, к примеру, выводы из учения Спинозы или Лейбница; таким и был генезис этих учений» (с. 269). Но Бергсон целит здесь и в Парменида с Зеноном, и в Гегеля, также отдавших дань этой «псевдоидее». Если же разрушить ее. то в «гипотезе абсолюта, действующего свободно, длящегося в собственном смысле этого слова, не было бы больше ничего шокирующего. Освободился бы путь для философии, более близкой к интуиции и не требующей прежних жертв от здравого смысла» (с. 270)[337].

Интеллект, инстинкт и интуиция

Так мы вернулись к теме интуиции. Трактовка Бергсоном интуиции и ее отношения к интеллекту теперь несколько изменилась по сравнению с «Введением в метафизику», став частью эволюционной концепции. Описанный выше интеллект – это лишь часть сознания; та сфера, из которой он выделился, – необъятна, и в ней существуют иные способности, возможности, развитие которых могло бы привести к иному виду познания. Так, инстинкт животных, определяемый Бергсоном как «симпатия», направлен на сами вещи, а потому он дает материальное, т. е. содержательное, знание, которое можно выразить, прибегая к кантовской терминологии, в категорических суждениях, тогда как интеллект, имеющий дело не с вещами, а с отношениями, способен обеспечить только формальное знание, обобщаемое в гипотетических суждениях. Однако инстинкт, во-первых, чаще всего бессознателен, а во-вторых, ограничен в своем действии, жестко привязан к определенным ситуациям, в отличие от интеллекта, чье формальное познание может охватить в принципе бесконечное число вещей, в том числе и те, что не представляют для него практического интереса: в этом, полагает Бергсон, заключена возможность самосовершенствования живого существа, «благодаря чему оно может превзойти самого себя» (с. 164). Преимуществом интеллекта является и то, что он сознателен, т. е. способен к выбору, к принятию решения в сложных ситуациях, к преодолению препятствий.

Но изначальной, первичной функцией интеллекта является познание отношений; это «лишь естественная способность соотносить один предмет с другим, одну его часть или аспект с другой частью или другим аспектом, – словом, выводить заключения, когда имеются предпосылки, и идти от известного к неизвестному» (с. 162). Интуиция, т. е. «инстинкт, ставший бескорыстным, осознающим самого себя, способным размышлять о своем предмете и расширять его бесконечно» (с. 186), превосходит одновременно и интеллект, и инстинкт[338], поскольку, надстраиваясь над инстинктом и обладая тем же достоинством непосредственного проникновения в объекты, она могла бы ввести сознание внутрь самой жизни. Это, таким образом, осознанная симпатия – мы вновь встречаем знакомое но «Введению в метафизику» определение интуиции как симпатии. Бергсон, как и в ранних работах, обращается для иллюстрации своих представлений к примерам из сферы искусства, которые, с его точки зрения, доказывают существование у человека, наряду с обычным восприятием, особой эстетической способности. Художник стремится постичь «замысел жизни», связывающий черты живого существа в единое, организованное целое, он проникает «путем известного рода симпатии внутрь предмета, понижая, усилием интуиции, тот барьер, который пространство воздвигает между ним и моделью. Правда, эта эстетическая интуиция, как и внешнее восприятие, постигает только индивидуальное. Но можно представить себе стремление к познанию, идущее в том же направлении, что и искусство, но предметом которого была бы жизнь в целом…» (с. 186).

Интеллект и инстинкт, по Бергсону, никогда не встречаются в чистом виде; они в силу отмеченного выше взаимного «отражения» различных линий эволюции взаимно проникают друг друга и даже представляют собой «два расходящихся, одинаково изящных решения одной и той же проблемы» (с. 158). Но интеллект всегда остается «лучезарным ядром, вокруг которого инстинкт, даже очищенный и расширенный до состояния интуиции, образует только неясную туманность» (с. 187). Бергсон неоднократно сравнивает интуицию с некоей дымкой, обрамляющей ясное представление интеллекта; интуиция есть представление смутное: ведь интеллект, чтобы мыслить ясно и отчетливо (как того требовал Декарт), должен мыслить «прерывно», т. е. в пространстве. Для интуиции нет таких ограничений, она имеет дело с темпоральным, живым, с длительностью. Но, даже представая нам в виде «бесполезной дымки», эта «суперинтеллектуальная», как ее называет Бергсон, интуиция открывает дорогу истинному познанию, истинной философии, поскольку именно в ней сохранилось нечто существенное от первоначального сознания, еще не распавшегося, не «потерявшего» себя в материи. Она, не давая знания как такового (ведь знание – это уже область интеллекта), поможет понять, чего недостает интеллекту, покажет, чем можно заменить ставшие непригодными интеллектуальные рамки познания. «Затем, благодаря взаимной симпатии, которую она установит между нами и остальными живущими, благодаря тому расширению нашего сознания, которого она добьется, она введет нас в собственную область жизни, то есть в область взаимопроникновения, бесконечно продолжающегося творчества» (там же). Но важно, что побуждение к этому придет от интеллекта – без него интуиция так и осталась бы инстинктом. Значит, интуиция нуждается в интеллекте, а интеллект должен перенять что-то у интуиции: тогда, развитый и исправленный, он введет нас в материю и «при посредстве науки – своего творения – будет открывать нам все полнее и полнее тайны физических явлений» (с. 186).

Итак, по Бергсону, две эти формы сознания (и формы жизни), возникшие из единого