как Фихте и Спенсер, исходившие из совершенно различных посылок, согласны между собой, хотя труд Фихте «более философский» и «больше считается с истинным порядком вещей» (с. 197); это одно из редких у Бергсона упоминаний концепции Фихте. И Фихте, и Спенсер «берут интеллект готовым – сжатый или распустившийся, схваченный в нем самом путем непосредственного видения или отраженный путем рефлексии в природе, как в зеркале» (с. 197). Не исследуя генезис интеллекта, прежняя философия то переоценивала его, приписывая ему способность совершенного познания реальности, то неправомерно сужала поле его деятельности, утверждая, что реальность ему недоступна (разные формы скептицизма, а также философия Канта). Между тем, если подойти к интеллекту с эволюционной точки зрения, считает Бергсон, то все встанет на свои места – мы сумеем понять и объяснить и его возможности, и границы. Но для этого теория познания и теория жизни должны действовать совместно; общими усилиями они смогут «решить великие проблемы, поставленные философией» (с. 37), – ведь только так, сообща, они способны объяснить и генезис материи, и генезис интеллекта, представляющие собой взаимосвязанные процессы, а точнее, две стороны одного и того же эволюционного процесса.

Выделяя в этом плане среди множества линий движения жизненного порыва уже не две, а три основные, приведшие соответственно к растениям, животным и человеку, Бергсон спорит с положением, восходящим еще к Аристотелю, о том, что жизнь растительная, инстинктивная и разумная – три ступени развития одной и той тенденции. На самом деле это разные линии, связанные лишь общностью происхождения и характеризующиеся тремя основными свойствами, или функциями: у растений это – чувствительность, у животных – инстинкт, у человека – интеллект. И здесь Бергсон вплотную подходит к важнейшему для него вопросу специфики и природы человеческого интеллекта. Именно тот путь, каким пошел эволюционный процесс, обусловил, полагает он, природу и функции интеллекта, а потому последний генетически ограничен и предрасположен к совершенно определенной роли. Это вовсе не тот интеллект, каким его себе представляла предшествующая философия, каким его показал Платон в своей аллегории пещеры: «Он не должен ни наблюдать проходящие иллюзорные тени, ни созерцать, оборачиваясь назад, ослепительное светило. У него есть другое дело. Впряженные, как волы земледельца, в тяжелую работу, мы чувствуем игру наших мускулов и суставов, тяжесть плуга и сопротивление почвы; действовать и сознавать себя действующим, войти в соприкосновение с реальностью и даже жить ею, но лишь в той мере, в какой она связана с выполняемым действием и вспахиваемой бороздой, – вот функция человеческого интеллекта» (с. 199). Надо сказать, сильное и вполне позитивное описание: интеллект – не чисто созерцательная способность, оторванная от конкретной реальности; он деятелен, включен в человеческое существование. Конечно, и в предшествующей традиции интеллект далеко не всегда представал как созерцательный: скажем, в немецком классическом рационализме сложилось вполне динамическое представление о разуме, который понимался как единство созерцания и духовной деятельности; но по Бергсону, деятельность интеллекта носит иной, конкретнопрактический характер. По словам Ж. Шевалье, Бергсон стремится «вновь поместить интеллект в человека, а самого – человека – в универсум»[330], рассматривать его в единстве с миром, часть которого он представляет и где осуществляет определенные функции.

Итак, интеллект был создан в процессе эволюции для воздействия на неорганическую материю. «Человеческий интеллект, – пишет Бергсон, – чувствует себя привольно, пока он имеет дело с неподвижными предметами, в частности с твердыми телами, в которых наши действия находят себе точку опоры, а наш труд – свои орудия… наши понятия сформировались по их образцу, и наша логика есть, по преимуществу, логика твердых тел» (с. 33). Основное назначение интеллекта – практическое; он нацелен на фабрикацию-производство практически полезных вещей и орудий; фабрикация, в противоположность организации, имеет дело в основном с неорганизованной материей. Собственно, само человеческое действие, как было показано в «Материи и памяти», делит непрерывный поток материи на отдельные предметы, с которыми орудует интеллект, также приспособленный к потребностям действия. Но такое искусственное деление не согласуется с внутренней структурой материи, с существующими в ней естественными членениями. Впервые мысль о таких естественных разделениях прозвучала еще в «Материи и памяти». Во «Введении в метафизику» также говорится, напомним, о различии элементов, получаемых анализом, и частей как результата естественного деления. Правда, это плохо сочетается с постоянно подчеркиваемой Бергсоном идеей о непрерывности реальности, в том числе и внешней, – причем непрерывности не пространственной (в этом случае деление может осуществляться как угодно), а проистекающей из взаимопроникновения частей. Не случайно в «Творческой эволюции» можно встретить противоречащие друг другу суждения по этому поводу: хотя постоянно подчеркивается идея континуальности и взаимосвязи, присущих реальности, есть и утверждения о том, что «не все в природе взаимосвязано» (с. 125), что материя, в отличие от пространства, делится не как угодно, а в соответствии с «контурами реальных тел или их элементарных реальных частей» (с. 169). Здесь приводится платоновское сравнение хорошего диалектика «с ловким поваром, который рассекает тушу животного, не разрубая костей, следуя сочленениям, очерченным природой» (там же)[331]. И Бергсон, на наш взгляд, не предлагает какого-то однозначного решения, поскольку для него важно и утверждение о взаимосвязи, и подчеркивание качественных различий, которые как раз и преломляются в материи в виде естественных делений (разнородных частей, различных линий эволюции), – ведь в материи, в отличие от сознания, взаимопроникновение частей не абсолютно, она является принципом индивидуации. Как бы то ни было, существенно то, что «естественные разделения» остаются за пределами внимания интеллекта, который вырезает из материи, повинуясь нуждам действия, искусственные системы.

Общее эволюционное происхождение материи и интеллекта объясняет тот факт, что «материя сообразуется с интеллектом, так как между ними существует очевидное согласие… Один и тот же процесс должен был одновременно выкроить интеллект и материю из одной ткани, содержавшей их обоих» (с. 205), т. е. из неизмеримо более обширной реальности – жизни. И со своими функциями интеллект справляется вполне успешно, пока не переходит установленных ему эволюцией границ. В своей области – в сфере познания физических явлений и отношений между предметами – интеллект может давать и абсолютное знание; как уточняет Бергсон, – знание ограниченное, но не относительное, не искажающее свой объект. Однако, будучи лишь одной эманацией жизненного порыва, он не может охватить жизнь в целом, а познает только ту ее сторону, что необходима для практического действия. С аналогичной аргументацией, заметим попутно, мы встречались и в «Материи и памяти», где Бергсон отрицал за мозгом – одним из «образов» – способность дать представление о всей совокупности «образов», составляющих реальность.

Итак, имея дело лишь с «инертным», повторяющимся и раздельным, видя в становлении только серию состояний,