барьер нашему пониманию внешней реальности.

Уточняя свою позицию, Бергсон писал позже в письме к X. Гёффдингу: «Главный аргумент, который я выдвигаю против механицизма в биологии, – то, что он не объясняет, каким образом жизнь развертывается в своей истории, то есть последовательности, где нет повторения, где каждый момент уникален и несет в себе образ всего прошлого. Эта идея уже находит признание у некоторых биологов, как бы плохо ни были настроены в отношении витализма биологи в целом… Вообще говоря, тот, кто овладел интуицией длительности, никогда больше не сможет поверить в универсальный механицизм; ибо в механистической гипотезе реальное время становится бесполезным и даже невозможным»[318].

Но и радикальную телеологию (типа лейбницевской) Бергсон не может принять. С его точки зрения, идея о том, что все в мире лишь осуществляет предначертанную программу, немногим лучше механицизма. По сути дела, пишет Бергсон, это тот же механицизм, только наоборот. Телеология, приписывая жизни определенную цель, не учитывает того, что сам путь создастся по мере его прохождения, а потому о нем нельзя ничего сказать заранее. Механицизм и телеология фактически строят свои заключения, исходя из наблюдения за работой человека, только механицист обращает внимание на сами механические операции, совершаемые человеком, а сторонник целесообразности – на тот план, то намерение, которое существовало у человека заранее и которое он собирается реализовать. Но в обоих случаях предполагается, что все повторяется, «все дано», что «будущее можно вычитать в настоящем» (с. 81), и время оказывается бесполезным. Где же выход? Следуя методу, которого он придерживался и в ранних работах, и позже, Бергсон хочет найти некий третий, промежуточный вариант, способный преодолеть пороки первых двух.

Стремясь по-прежнему держаться ближе к опыту, он задается вопросом: как можно опытным путем доказать несостоятельность механицизма? Это возможно, считает он, если удастся установить, что «жизнь с помощью различных средств создает на расходящихся эволюционных линиях тождественные органы» (с. 85). Параллелизм в строении организмов, относящихся к различным линиям эволюции, давно был замечен биологией, но не находил пока удовлетворительного объяснения. Эта проблема служит здесь для Бергсона таким же пробным камнем, каким был в «Материи и памяти» вопрос о церебральных локализациях в случаях афазии, экспериментальные исследования которых он использовал для опровержения выводов тогдашней психологии и психофизиологии. Он подробно рассматривает, как решается проблема параллелизма в иных эволюционных учениях. На его взгляд, ни отстаиваемая дарвинистами концепция естественного отбора и приспособления с постепенным накоплением незначительных изменений, ни предложенная нидерландским ботаником-неодар-винистом Хуго де Фризом гипотеза внезапных изменений, ни гипотеза немецкого зоолога, сторонника трансформизма Т.Г. Эймера, согласно которой изменения различных признаков идут от поколения к поколению в определенном направлении, ни иные теории, в том числе неоламаркизм, ни, наконец, телеологические варианты не дают ответа на этот вопрос (как, впрочем, и на многие другие). В каждой из этих теорий, признает он, есть доля истины, рациональное зерно, но ни одна из них не способна удовлетворительно объяснить такой, к примеру, факт, как аналогия в строении глаза позвоночного и моллюска – морского гребешка. Невозможно понять, как случайные изменения на двух независимых эволюционных линиях могли привести к такому результату; но не лучшим образом объясняет это и неоламаркизм, который, по Бергсону, порой вполне правомерно прибегает к психологической причине, но понимает ее как индивидуальное усилие. «Когда размышляешь о том огромном числе однонаправленных изменений, которые должны были накладываться друг на друга, чтобы произошел переход от пигментного пятна инфузории к глазу моллюска и позвоночного, то задаешься вопросом, могла ли когда-нибудь наследственность, какой мы ее наблюдаем, вызвать это нагромождение различий, если предположить, что каждое из них могло быть создано индивидуальным усилием?» (С. 109.) Тем не менее Бергсон оказывается ближе всего именно к неоламаркизму, поскольку тоже считает необходимым обращение к «причине психологической» (с. 111), однако носящей уже не индивидуальный, а общий характер, – т. е. к идее жизненного порыва (здесь мы встречаем одно из многочисленных подтверждений того, что представление о жизненном порыве формировалось у Бергсона по аналогии с человеческим сознанием).

Витализм, проявившийся в концепции Бергсона, далек от его традиционных форм, приписывавших каждому индивиду особое «жизненное начало» – источник внутреннего изменения и развития. Бергсон рассматривает жизненный порыв как начало жизни в целом, как первичный импульс, породивший бесконечное множество эволюционных линий, большинство из которых оказались тупиковыми. Жизнь, пишет Бергсон, образно передавая свою «исходную интуицию», можно сравнить не с ядром, пущенным из пушки, но с гранатой, внезапно разорвавшейся на части, которые, в свою очередь, также раскололись на части, и процесс этот продолжался в течение долгого времени (с. 120). Он описывает эволюционный процесс, начавшийся «в известный момент в известной точке пространства» в силу первичного импульса. Жизненный порыв, развиваясь в форме пучка по различным линиям, приводит на своем пути к появлению все новых видов живых существ. С этой точки зрения «жизнь предстает как поток, идущий от зародыша к зародышу при посредстве развитого организма» (о. 61)[319]. Жизнь, таким образом, шла путем не конвергенции и ассоциации, но дивергенции и диссоциации, причем прогресс совершался лишь на нескольких линиях. Первое раздвоение (бифуркацию, как сказали бы сторонники теории самоорганизации: ведь «раздвоение» здесь – перевод французского термина «bifurcation») составили две главные линии эволюции – растительный и животный мир; развитие последнего, также идущее по расходящимся направлениям, приводит к появлению человека. На другом направлении «толчок к общественной жизни» ведет к сообществу перепончатокрылых – муравьев и пчел.

Только концепция первоначального порыва жизни, разделяющегося на многочисленные эволюционные линии, может, по Бергсону, адекватно объяснить параллелизм в строении организмов, принадлежащих к разным линиям. Этот порыв «представляет собой глубокую причину изменений, по крайней мере тех, которые регулярно передаются, накапливаются и создают новые виды» (с. 112). Но какого рода причина здесь подразумевается? Конечно, не та, о которой толкует механицизм. Эта, по определению Бергсона, «психологическая причина» – именно та внутренняя причинность, идея которой возникла у Бергсона еще в ранних работах и, постепенно уточняясь, представала перед нами в ходе предшествующего изложения. Теперь она вышла за пределы человеческого сознания и распространилась на весь мир, на Вселенную. Выражением такой причинности, неразрывно связанной с длительностью (теперь уже длительностью Вселенной), не допускающей повторения и предвидения, постоянно творящей новые формы, и стал образ жизненного порыва. Эта причинность определяется Бергсоном аналогично «динамической причинности» и;: «Опыта о непосредственных данных сознания», только вместо состояний сознания речь теперь идет о различных формах жизни: «…каждый момент что-то приносит с собой, новое бьет беспрерывной струей, п хотя после появления каждой новой формы можно сказать, что она есть действие определенных причин, но невозможно предвидеть то,