Угасание жизненного порыва, утрачивающего первоначальную энергию во взаимодействии с инертной материей, представляет собой, скажем так, драматический аспект естественной истории; мы увидим позже, как отражается он на истории человека. Для обоснования своих представлений о материи Бергсон привлекает закон рассеяния энергии, возрастания энтропии, каким он предстал в работах основателей термодинамики H.Л. Карно и Р. Клаузиуса (Бергсон подчеркивает, что в его рассуждениях имеется в виду только наша солнечная система, хотя Вселенная, с его точки зрения, представляет собой собрание солнечных систем, аналогичных нашей; но именно потому, что «она бесконечно растет путем прибавления новых миров», создается непрерывно, к ней нельзя прилагать законов нашей – относительно замкнутой – системы).

Второе начало термодинамики Бергсон называет «самым метафизическим из всех законов физики, так как он прямо, безо всяких посредствующих символов, без ухищрений измерения, указывает нам направление, в котором движется мир» (с. 241). В этом движении мир непрерывно истощает свою способность к изменениям, заключенную в нем энергию: если вначале существовал «максимум возможной утилизации энергии», то постепенно она шла на убыль. В результате «видимые и разнородные изменения», существующие в мире, все больше растворяются в изменениях невидимых и однородных, а в пределе (вернее, почти в пределе: ведь предел – это пространство как чистая схема) непостоянство, обусловливающее разнообразие и богатство изменений, сменится относительным постоянством бесконечно повторяющихся элементарных колебаний. Эту картину мы уже встречали в «Материи и памяти», где Бергсон представил движение, свойственное материи, в виде «элементарных колебаний». Именно таким видится ему теперь результат утраты энергии, ослабления напряжения солнечной системы, —т. е. процесса, описываемого законом энтропии. Физик, считает Бергсон, не может понять суть этого процесса, поскольку связывает энергию с протяженными частицами, не выходя, следовательно, в своих теориях за пределы пространства; однако все дело в том, что истоки этой энергии внепространственны (напомним, что идея об особом виде энергии прозвучала еще в «Опыте о непосредственных данных сознания»).

Закон сохранения энергии Бергсон считает гораздо более условным, чем закон энтропии, поскольку он носит количественный характер и отчасти зависит от способов измерения (измерение каждого из существующих в реальности видов энергии было, утверждает он, выбрано так, чтобы можно было подтвердить сам закон). Этот закон по сути относителен, поскольку выражает «не объективное постоянство известного количества определенной вещи, но скорее необходимость для каждого изменения иметь противовес в происходящем где-либо другом, противоположном изменении» (с. 241). Бергсон, таким образом, остается верен своему отношению к данному закону, о котором в общей форме шла речь еще в «Опыте»; он делает акцент именно на законе возрастания энтропии, считая его аргументом в пользу своей трактовки эволюционного процесса. И это понятно: действительно, именно термодинамика, исследующая необратимые процессы, могла дать обоснование его идее необратимости времени, выдвинутой еще в «Опыте» и примененной теперь в теории эволюции[324].

Итак, эволюция не представляет собой непрерывного движения вперед: на ее пути возможны и отклонения, и «топтание на месте», и возвраты назад. Те линии эволюционного развития, на которых сопротивление материи пересиливает, становятся тупиковыми; развитие на них сменяется регрессом, превращается в круговорот. И все же материя – не только препятствие, но и необходимое условие прогресса: ведь именно во взаимодействии с ней развиваются все новые и новые жизненные формы. Бергсон выделяет две главные причины такого «дробления» жизни: сопротивление материи и «взрывчатая сила» самой жизни (с. 120). Интересно, что при описании взаимодействия жизненного порыва с материей Бергсон сопоставляет этот процесс с человеческим опытом, в котором проявления свободы тормозятся автоматизмом привычки: «Наша свобода – самими движениями, которыми она утверждается, – порождает привычки, которые затушат ее, если она не будет возобновляться путем постоянного усилия: ее подстерегает автоматизм. Самая живая мысль застывает в выражающей ее формуле. Слово обращается против идеи. Буква убивает дух» (с. 145). Тема Мен де Бирана и Равессона – привычка в ее противодействии свободе – отчетливо слышится в концепции Бергсона. Но в наибольшей мере здесь сказывается влияние Плотина (на которого опирался и Равессон), его идеи о нисхождении Единого через ряд этапов в чувственный мир. У Плотина описан и обратный процесс – восхождения души из мира материи к Единому. Двойственный напряженный ритм нисхождения и восхождения ясно ощущается и в «Творческой эволюции».

В начале книги Бергсон пишет: «…в самой Вселенной, как мы увидим дальше, нужно различать два противоположных действия – “нисхождение” и “восхождение”. Первое только развертывает заготовленный свиток. Оно могло бы, в принципе, совершиться почти мгновенно, как это бывает с распрямляющейся пружиной. Но второе, соответствующее внутренней работе созревания и творчества, длится потому, что в этом и состоит его сущность, и оно налагает свой ритм на первое, неотделимое от него» (с. 47–48). Эта мысль, надо сказать, некоторое время остается неясной; проясняется она только к концу третьей главы. Правда, и до этого мы уже прочли, что жизнь – это «сознание, брошенное в материю» (с. 190), да и все сопоставления эволюции с человеческим сознанием, все рассуждения о «психологических причинах» эволюции давали понять, что именно является, по Бергсону, источником жизненного порыва. И действительно, в главе третьей прямо говорится о том, что «в истоках жизни лежит сознание или, скорее, сверхсознание» (с. 256). Оно-то и обозначает собой импульс к «восхождению», о котором шла речь выше. Если бы жизнь была самим сверхсознанием, она представляла бы собой чистую творческую деятельность. Но в действительности жизнь «неразрывно связана с организмом, который подчиняет ее общим законам инертной материи» (с. 243). Поэтому эволюция пошла именно таким путем, хотя жизнь на Земле в принципе могла бы принять совершенно иные формы, если бы развивалась в иных физических условиях и с иным «химическим субстратом».

Но есть ли вообще необходимость в существовании ряда живых существ, почему жизненный порыв не мог бы воплотиться в одном, бесконечно развивающемся теле? При сравнении жизни с порывом, замечает Бергсон, этот вопрос напрашивается сам собой; но нужно помнить о том, что «порыв» – это только образ, поскольку «в действительности жизнь относится к порядку психологическому, а психическое по самой своей сути охватывает нераздельную множественность взаимопроникающих элементов» (с. 253). Различные линии эволюции хотя и разделяются, но все же несут в себе, подобно состояниям сознания, нечто от других линий и от того целого, из которого все они выделились: «Элементы какой-нибудь тенденции [дающей начало разным эволюционным линиям] можно, действительно, сравнить не с предметами, рядоположенными в пространстве и исключающими друг друга, но скорее с психологическими состояниями, каждое из которых, будучи прежде всего самим собой, причастно, однако, другим состояниям и содержит, таким образом, в потенции всю личность, которой принадлежит. Нет ни одного существенного